Исповедь гипнотезера

Я даже не верю, что он есть, все время, покуда мы с ним общались, не уходило затаенное подозрение, что его нет. А ведь в памяти целый фильм — от той первой встречи в песочнице… Несколько мешковатый мальчик, каких много. Зодиаковый Скорпион, на четыре дня старше меня. Бесцветный прыщеватый подросток, сохраняющий мешковатость, но уже какую-то многоугольную. Со спины: оквадраченная голова на короткой шее, наплюснутые вперед уши.

Профиль: крутая, почти дугообразная выпуклость лба, не очень высокого, на котором потом обозначились зализы; оседающий книзу затылок и подскакивающий вверх подбородок с мясистым выпрыгом нижней губы, отчего нос кажется слегка вдавленным. Долго страдал хроническим насморком, сильно сопел, особенно когда рисовал: вспучивал ноздри, отодвигал вбок губу… Это тоже вошло в гипнотическую гримасу, вместе с длинным выгибом правой брови и…

Вот она, особенность глаз. Поставленные довольно широко, с едва заметной косиной, с оттопыром нижних век, как бы перевернутые. Когда такие глаза медленно, словно жерла пушек, наводятся на некую точку за вашим затылком; когда веки еще резче оттягиваются напряжением щечных брыл (напрягается шейно-лицевой мускул, так называемая платизма), — когда начинается вдруг вибрация всей физиономии одновременно с движением вверх и вниз, а глаза не отрываются… Вот — вот оно, знаменитое оргаевское «облучение»: впечатление, будто находишься под напором пульсирующей энергии; всасываешься в эту судорогу, начинает рябить в глазах. Этот иллюзионный трюк он отрабатывал еще в школе, но не хватало массы и репутации, большинство испытуемых заходилось хохотом.

Физически был средней силы, довольно подвижен, но неважно координирован; по этой причине не любил футбола — через раз мазал мимо мяча. В возне то и дело репетировал какие-то сногсшибательные приемчики, куда-то нажимал, что-то выкручивал; уверял, что знает двадцать четыре смертельных точки; но мало что получалось.

В восьмом классе из личинки моей подростковой застенчивости вылупился хмельной мотылек. На небосклоне школьной популярности засияла звезда — портретист, стихоплет, танцор, фокусник, мим, а главное, лабух, напрокат-нарасхват. Сочинил немыслимое количество пошлых песенок. Шалый, упоенный собой, я носился из компании в компанию, морочил девчонок, влюблялся, учился тяп-ляп, пропадал ночами, приводил в отчаянье маму.

А Жорик… Нет, не сказал бы, что он померк. Таинственная сильная личность, мафиозный отличник

Вытянулся, взматерел. Занимался гипнозом по той самой книжечке, о которой я и думать забыл, практиковался без устали и с умом. До времени — никаких зрелищ, работа строго индивидуальная. Держал на раппорте человек пять сомнамбул — ребятишек из нашей школы, а в качестве телохранителей — парочку окрестных мордоворотов. Одного, прыщавого громилу с мутными глазами, полудебила по прозвищу Женька-псих, водил за собой как цепного пса. — «Ко мне, Жан! Стоять! Сидеть!.. Взять!..»

Элементарный императив плюс обещание за примерное поведение предоставить бабу. — «Я его могу убить одним взглядом. Подтверди, Жан.. «Угу-у-у…»

Ходячая сила воли. При всем том непонятным образом выходило, что Жорик, со всеми его грозными и полезными качествами, никому не нужен. Его общества не то чтобы избегали, но как-то потихоньку отваливали. Требовалось еще что-то, чем он не обладал.

10. Нюанс. Первая истерика

В десятом классе нас немного сблизило увлечение живописью.

За этюдником и в музеях с него что-то слетало. (Один раз почудилось, будто серая тень выскользнула из-за спины и нырнула в стенку.) С дрожащим взглядом, с дремотной улыбкой работал кистью… Краснел, бледнел, переставал слышать — настоящий творческий транс. Если бы я не видел его и ТАКИМ, все было бы проще…

О живописи он знал все, что было доступно в те сумеречные времена. Открыл мне постимпрессионистов и абстракционистов первого поколения.

Я рисовал его, он меня во всевозможных манерах; к семнадцатилетию подарил мне масляный тетраптих «Антоний» — феерию цветовых пятен. Я не мог в них себя опознать, но пришел в восторг, восхищаюсь и по сей день.

Не сомневаюсь, в нем бушевал художник, с несравненным своеобразием чувства цвета. Он бы и сам в этом не сомневался, если бы не одна досадная недостача.

Линия не давалась. Полнейшая беспомощность, топорность рисунка. Зрительно-двигательная память была просто никуда… «Как ты это можешь, как можешь, ну объясни! Как ты ЭТО можешь?!»

Что я мог объяснить?

Брал бумагу и карандаш, закрывал глаза и отпускал руку. Готово: портрет, движение. Цветы, звери. Ну как объяснить?

— «Зачем тебе это, ты цветовик, я рисовальщик». — «Нет, мы должны развиваться вместе. Искусство жестоко, все или ничего. Ты научишь меня, а я тебя дотяну до Фалька и до мусатовского нюанса…»

Однажды у него дома, в отсутствие бабушки, я таким вот слепым способом смеха ради нарисовал пять танцующих обнаженных женских фигурок и возле каждой — жоркины физиономии, с выражением лиса в винограднике. Открываю глаза. Жорки нет.

— Э… Ты где? Молчание.

Скрип за зеркальным шкафом.

— Жорк!