Исповедь добровольного импотента

— Сапер, ебтыть! Ты слушай дальше. Как, значит, с госпиталя-то он пришел, первым делом гулянку закатил. Ебать колотить! Вся улица неделю на ушах стояла! Потом еще две похмелялись. Бабки по округе до сих пор промежности потирают. Во какой был авторитет! И тогда-то он мне их и подарил. «Тебе,» — говорит, — «теперь они нужнее. Я свое время отмерил». И я тридцать пять лет, как чертило, в литейке у печи в них отбарабанил и по инвалидности на пенсию вылетел. А они как ходили, так и будут ходить! А ты говоришь — австрийские! Бери вон, хлеб-то.

— Да нет, мы за мясом пришли, — отказался отец и разочарованно посмотрел на сияющий, заключенный в противоударный, водонепроницаемый корпус, заграничный хронометр.

— Так уж поздно! Там только кости да жилы остались! — радостно заголосил Юра и лихо зашвырнул в пакет, купленную буханку пшеничного хлеба.

— Как поздно? — удивился отец. — Я всегда так прихожу.

— Ты когда приходишь-то? По четвергам. А сегодня суббота. Опоздал, парень! На часы, наверное, любовался.

— Ну, сейчас посмотрим, — смеется отец, и мы заходим в павильон.

Видно, что основная торговля уже отошла. Некоторые торговые места пустуют, на других идут сборы.

— А чего тут смотреть! — не унимается Юра. — Хвосты да уши! Я лично, вообще, в этом опарышнике никогда мясо не беру.

— Конечно, зачем тебе мясо. У тебя и так вон какой барабан! — и отец похлопывает Юру по крупному, грушеобразному животу.

— Зачем! — возмущается Юра. — Я прямо из-под топора беру! У меня ж свояк на мясокомбинате костоломом мантулит.

— А- а-а! — подыгрывает отец.

— Ну, ебтыть! — воспламеняется Юра. — Быку одним ударом яйца по самые уши сносит!

— Ух-ты! — это уже я.

— Годовалому — как с куста! По пятницам с утра я у него. Сначала пивка, чтоб рука отяжелела, потом свояк берет топор и айда! Я только пальцем ткну: «Вот она!» — Он хвать шматок чистейшего, парного и порядок!

— Да, это большая привилегия, — не без зависти говорит отец, и мы подходим к мясному ряду. — А тут выбирай жилу со щетиной, или кость с хрящами!

— Почему так говоришь? — вступает в разговор маленький татарин, хозяин первого прилавка, напротив которого мы приостанавливаемся. — Смотри! Ай, какая мяса! — и он шустро ворошит, разложенные на железном подносе куски говядины. — Суп сделаешь, гуляш сделаешь. Сыт будешь, миня спасибо скажешь.

Отец смотрит на Юру, тот презрительно усмехается и величественно двигается дальше вдоль ряда. Мы следуем за ним.

— Юр, вот смотри, приличная, вроде бы, свининка? — останавливается отец напротив толстой торговки в белом фартуке и со здоровенными ручищами вымазанными по локоть кровью.

— Сегодня в пять утра еще хрюкала! — звонким голосом заманивает баба. — Бери, не мешкай! Хозяйка тебе пельменей настряпает, рюмочку нальет, да на радостях, глядишь, у вас че и получится!

— Вон оно как! И почем такое удовольствие? — приосанивается отец.

— Так, а че мы косые аль кривые?! Как у всех — ни больше, ни меньше!

— Когда ты говоришь, она хрюкала? — встревает Юра.

— В пять утра, — подключаюсь я.

— Да на рассвете мужики завалили! На кой рожон мне врать-то?! — возмущается баба.

— Это тебе спьяну померещилось! На рассвете! Что я не вижу, что оно с холодильника!

— С какого холодильника?! Ты че, охренел, старый дурак! — голосит оскорбленная предпринимательница.

— С обыкновенного! Блестит вон уже — как сопля! Нашла вахлаков! — не уступает в силе звука Юра.

— Да какая разница, не протухло же еще, — пытается развести сцепившихся отец.

— Чего?! Сам ты протух, пердун лысый! А ну, давай, шагайте отсюда! Я уже не торгую!

— Ну, не серчай хозяюшка, я беру вот этот кусочек, — и отец достает из кармана деньги.

— Миш, брось, она ее одной лебедой кормила, — останавливает его Юра. — Вон сало-то зеленое!

— Отойдите от прилавка, или я сейчас мужиков позову! — уже вопит баба, и лицо ее наливается пунцовой неприязнью. — Гриша! Витька! — машет она окровавленными ручищами.

Мы отступаем. В павильоне становится все пустынней. Торговцы сворачивают свои предприятия.

— Черт, похоже, действительно, припозднились, — озирается отец.

— Погоди не суетись, — твердо говорит Юра и направляется к двери, ведущей в подсобные помещения павильона. — У моей свояченицы деверь есть, алкаш страшный, дом пропил. Так вот, он здесь рубщиком подхалтуривает. Сейчас…

— Да не надо, Юр! — пытается сдержать его отец. — Вон, окорочков возьмем…

— Я сказал, спокойно! — рубит Юра. — Ждите здесь, — и скрывается за дверью.

— Ну, что подождем? — советуется отец.

— Может, лучше, пойти к рыбке прицениться, пока предводитель отсутствует?

— Ладно, подождем. А вдруг, деверь еще не надрался. Глядишь грудинки отхватим. — воодушевляется отец, и мы присаживаемся на небольшую скамеечку.

Павильон почти пуст. Только две пьяненькие башкирки трещат меж собой, как старенькие будильники, забыв про товар. Да красивая молодая татарка распродает последнюю упаковку американских куриных окороков.

— Эх, окорочка-то, сегодня какие крупные! — опять охватывает отца беспокойство.

— Ну, мы же за грудинкой охотимся, — отшучиваюсь я.