Исповедь = Аыллыы

– Да полно тебе, полно… Смерть долгожданная, она… она ведь разная бывает, милок. Тяжелая тоже, ох какая тяжелая. – Тут она посмотрела на меня прищурившись, сказала с облегчением: – Вот теперь мне, Боренька, лутше. Лехше стало, когда рядом сидишь. Да-а. Я ведь знаю тебя, милок, давненько и знаю про тебя то, чего сам не знашь. Это мне частью карты показали, а частью я сама узреваю. Человек, ты, Боренька, мяхкий, добрый, любой грех с любого сымешь и любого простишь, и делаешь добро не от блажи какой, а от понимания души человечьего. Зла в сердце не держишь, а это, милок, само главное для нас. И Ольга вот не обижается на тебя. Да-а. – Она вздохнула, замолчала, что – то раздумывая, потом сказала: – Судьба – то у кажного одцельна, и сила в жизни есть, которая ташшыт нас, заставляет дела неприглядные совершать вопреки уму – разуму. Может черт, а может и Бох это… От рожденья и до смерти держит она. Так – то вот, милок.

– Про что это Вы? – не понял я. – Если говорить, к примеру, о Боге…

– Бох? Это раньше так называлось. А теперича люди отказались от него, но не ослободились от силы сей большой. Имена всяки там и все проходит, но главно – то остается во внутрях. Вот я никогда в церкву не ходила апосля – то, при советской власти, и ни в христианского, ни в татарского бога не верю. Так у меня, вроде. Но кажный умереть не может просто так, не высказавшись полно. Так ведь, Боренька?

– Да-а, – согласно покачал я головой, заметив про себя, что старуха совсем ожила. Движения ее стали резче, голос окреп, в глазах появились огоньки. – Так чем же я могу вам помочь, Агриппина Тарасовна?

Она откинула голову на подушку и, подняв вверх острый подбородок, сказала:

– Подай – ка, милок, сюды поближе потрет этот, что висит у меня над головой… Видишь?

Это был искусно намалеванный краской портрет какого – то симпатичного молодого человека в старомодном дореволюционном сюртуке, и я снял это осторожно с гвоздя и поставил на комод, чтобы ей было удобно видеть.

– Вот так – то хорошо, милок.

– А кто это? – осторожно спросил я. – Что – то раньше не видел это у Вас.

– Это муж мой Василий Иннокентьевич. Он был сыном богатого витимского купца Иннокентия Крылова, которого красные расстреляли в двадцать первом годе в тайге.

– Как же так? Вон же Ваш, муж! – удивился я, посмотрев на другой портрет в красивой медной раме.

– А Макар был моим вторым мужем… Он – дедушка Ольгин, ты это знаешь. Оба были хорошие люди, лутшие. Я завсегда их путала обоих до убивства. Макара еще раньше познала, чем Василия, любили оба меня… А в день их погибели я тут закрываюсь на крючок и никово не путаю. Они, сердешные, должно быть благодарны мне, что я их от мучений избавила.

– Я не совсем Вас понимаю, Агриппина Тарасовна, – сказал тут я. – О чем Вы говорите?

– Теперя, милый, мне все равно, и я, как на духу, все должна тебе открыто сейчас рассказать. Я-то знаю, что свершила доброе для них, но в душе все равно тяжко очень и мучительно. – Она повернулась, широко раскрыла глаза. – Это ведь, милок, я убила Василия… и Макара тож… Обоих порешила!

Я настолько обалдел от этой дикой новости, что чуть было не свалился со стула. Убила?! «Видать, старуха совсем уж рехнулась, – подумал я. – И черт меня дернул сюда придти!»

– Я вижу, что ты чуток испужался и не веришь мне. Думаешь, что старуха рехнулась на старости, – хрипло выдавила она, потом, отдышавшись, добавила: – Ведь я… я, милый, мысли – то твои знаю, насквозь вижу. А нашшот покойников моих дорогих не сумлевайся. Трудно было им, ох как трудно! Первого – то, Василия, красные гоняли, хотели как сына купца Крылова расстрелять, да он все скрывался… Полгода у себя в подполье хоронила, и токмо ночью, когды уж темно, тайком его выпускала. А там – то, внизу, темно, сыро да холодно, и Василий опосля от страданий таких весь разом поседел и слова стал путать, кричать зверьмя стал по ночам, а соседи наши, Губины, стали допытыват меня: что да почему? Боязно стало дальше держать его, он стронулся вовсе, ну и я, конешно того… стукнула его топором… по голове – то – кончила так. В подполье его, сердешного, и похоронила. И ни одна душа про то темное дело не знает… Тебе токмо, Боренька, говорю, чтоб лехше стало чуток. Смотри, не говори никому, слышь?

– Слышу, Агриппина Тарасовна, не скажу, – пообещал я, не очень – то веря рассказанному. – Так ли все это?

Она всплакнула, вытерла ладонью слезы, продолжила: