Исповедь

28. Я же, думая о дарах Твоих, Боже Невидимый, которые Ты вкладываешь в сердца верных Твоих, – они дают дивную жатву – радовался и благодарил Тебя: я ведь знал и помнил, как она волновалась и беспокоилась о своем погребении, всё предусмотрела и приготовила место рядом с могилой мужа. Так как они жили очень согласно, то она хотела (человеческой душе трудно отрешиться от земного) еще добавки к такому счастью: пусть бы люди вспоминали: «Вот как ей довелось: вернулась из заморского путешествия и теперь прах обоих супругов прикрыт одним прахом». Я не знал, когда по совершенной благости Твоей стало исчезать в ее сердце это пустое желание. Я радовался и удивлялся, видя такою свою мать, хотя, правда, и в той нашей беседе у окошка, когда она сказала: «Что мне здесь делать?», не видно было, чтобы она желала умереть на родине. После уже я услышал, что, когда мы были в Остии, она однажды доверчиво, как мать, разговорилась с моими друзьями о презрении к этой жизни и о благе смерти. Меня при этой беседе не было, они же пришли в изумление перед мужеством женщины (Ты ей дал его) и спросили, неужели ей не страшно оставить свое тело так далеко от родного города. «Ничто не далеко от Бога, – ответила она, – и нечего бояться, что при конце мира Он не вспомнит, где меня воскресить».

Итак, на девятый день болезни своей, на пятьдесят шестом году жизни своей и на тридцать третьем моей, эта верующая и благочестивая душа разрешилась от тела.

XII

29. Я закрыл ей глаза, и великая печаль влилась в сердце мое и захотела излиться в слезах. Властным велением души заставил я глаза свои вобрать в себя этот источник и остаться совершенно сухими. И было мне в этой борьбе очень плохо. Когда мать испустила дух, Адеодат, дитя, жалобно зарыдал, но все мы заставили его замолчать. И таким же образом что-то детское во мне, стремившееся излиться в рыданиях этим юным голосом, голосом сердца, было сдержано и умолкло. Мы считали, что не подобает отмечать эту кончину слезными жалобами и стенаниями: ими ведь обычно оплакивают горькую долю умерших и как бы полное их исчезновение. А для нее смерть не была горька, да вообще для нее и не было смерти[594]. Об этом непреложно свидетельствовали и ее нравы и «вера нелицемерная»[595].

30. Что же так тяжко болело внутри меня? Свежая рана оттого, что внезапно оборвалась привычная, такая сладостная и милая, совместная жизнь? Мне отрадно было вспомнить, что в этой последней болезни, ласково благодаря меня за мои услуги, называла она меня добрым сыном и с большой любовью вспоминала, что никогда не слышала она от меня брошенного ей грубого или оскорбительного слова. А разве, Боже мой, Творец наш, разве можно сравнивать мое почтение к ней с ее служением мне? Лишился я в ней великой утешительницы, ранена была душа моя, и словно разодрана жизнь, ставшая единой; ее жизнь и моя слились ведь в одно.

31. Мы удержали мальчика от плача; Эводий взял псалтирь и запел псалом, который мы подхватили всем домом: «Милосердие и правду Твою воспою Тебе, Господи»[596]; услышав, что происходит, сошлось много братьев и верующих женщин. Те, на чьей это было обязанности, стали, по обычаю, обряжать тело; я же в стороне, где мог это делать пристойно, рассуждал с людьми, решившими меня не покидать, о том, что приличествовало этому часу, и лекарством истины пытался смягчить мои муки, Тебе ведомые, неизвестные им, внимательным слушателям моим, думавшим, что я не чувствую никакой боли. Я же в уши Твои – никто из них меня не слышал – кричал на себя за свою слабость, ставил плотину потоку моей скорби, и она будто подчинялась мне, а затем несла меня со всей своей силой, хотя я и не позволял слезам прорваться, а выражению лица измениться; но я знал, что я подавляю в сердце своем. А так как меня сильно угнетало, что меня так потрясает смерть, которая по должному порядку и по участи человеческой приходит неизбежно, то еще другой болью болел я в боли моей, томясь двойной печалью.

32. Тело было вынесено, мы пошли и вернулись без слез. При молитвах, которые излили мы Тебе, когда предложена была за нее Искупительная Жертва, и, по обычаю тех мест, тело до положения в гроб лежало около него, даже при этих молитвах я не заплакал. Весь день втайне тяжко скорбел я и в душевном смятении, как мог, просил Тебя исцелить боль мою. Ты не делал этого, думаю, чтобы хоть на этом одном примере запечатлеть в памяти моей, как крепки цепи привычки даже для души, уже не питающейся ложью.

Пришло мне в голову пойти помыться (я слышал, что баням – по-гречески они называются «βαλανειον» – дано такое название, потому что они изгоняют из души тоску[597]). Исповедую и это Тебе, Отец сирых: я вымылся и остался в том же состоянии, как и до мытья. Из сердца моего не выпарилась горечь скорби. Затем я заснул, проснулся; нашел, что боль моя значительно смягчилась: я был в одиночестве на ложе своем и вспомнил правдивые слова Твоего Амвросия, ибо Ты