Исповедь

Я жил в Монморанси уже четыре года и ни одного дня не чувствовал себя вполне здоровым; хотя воздух там прекрасный, но вода плохая, и, возможно, это было одной из причин, усиливших мои обычные недуги. К концу осени 1761 года я совсем расхворался и провел всю зиму в почти непрерывных страданиях. Физическая боль, усилившаяся от множества неприятностей, в свою очередь делала их еще более тягостными. С некоторых пор меня угнетали глухие и печальные предчувствия, хотя я не знал их причины. Я получал довольно странные анонимные письма, да и подписанные были не менее странны. Одно такое письмо я получил от советника парижского парламента, который, будучи недоволен современным положением вещей и не предвидя ничего хорошего в будущем, обращался ко мне за советом, какое выбрать ему убежище в Женеве или в Швейцарии, чтобы удалиться туда вместе с семьей. Такое же письмо получил я от г-на де***, председателя…ского парламента, с предложением редактировать для этого парламента, находившегося тогда в дурных отношениях со двором, доклады и представления, причем мне должны были передаваться все нужные для этого документы и материалы. Когда я болен, я бываю раздражителен; получая такие письма, я сердился, и это сказалось в моих ответах. Конечно, я упрекаю себя не за то, что наотрез отказался сделать, о чем меня просили, ибо эти письма могли быть ловушками, подстроенными моими врагами[64], да и просили меня о том, что противно моим принципам, от которых я меньше чем когда-либо хотел отступать; но, имея возможность отказать вежливо, я отказывал грубо, и в этом я был не прав.

Оба упомянутые письма находятся в моих бумагах. Письмо советника меня нисколько не удивило: так же как он и многие другие, я сам думал, что обветшалое государственное устройство угрожает Франции близким крушением. Бедствия неудачной войны^{419} – следствие ошибок правительства, страшное расстройство финансов, постоянные разногласия в управлении, разделенном в то время между двумя или тремя министрами, открыто враждовавшими между собой и в своем стремлении повредить друг другу губившими королевство; всеобщее недовольство в народе и во всех сословиях государства; самодурство упрямой женщины^{420}, у которой прихоти брали верх над умом, если только он у нее был, и почти всегда отстранявшей от должности наиболее способных, чтобы назначить тех, кто ей больше нравился, – все оправдывало предвидение советника, так же как публики и мое собственное. Предвиденье это даже не раз заставляло меня взвешивать: не следует ли мне самому поискать убежища за пределами королевства до наступления грозящих ему смут? Но, зная, что я человек незначительный и мирного нрава, я подумал, что в том уединении, о каком я мечтал, никакая гроза не сможет до меня добраться, и огорчался только тем, что при таких обстоятельствах герцог Люксембургский должен взять на себя поручения, которые ухудшат отношение к нему правительства. Мне хотелось, чтобы он обеспечил себе убежище на тот случай, если огромная государственная машина рухнет, как можно было опасаться при тогдашнем положении вещей; и мне еще до сих пор представляется несомненным, что, если бы бразды правления не попали наконец в одни руки^{421}, французская монархия была бы теперь при последнем издыхании.