Исполнение приговора

К тому времени, когда сумерки за окном сменились настоящей темнотой, в пакете на средней полке холодильника осталось всего лишь две сосиски. Сосиски нынче стали не те, что прежде, в последние годы Федор Филиппович сильно к ним охладел, придя к выводу, что есть эту втиснутую в привычную форму странную субстанцию не только опасно для здоровья, но еще и унизительно. Всегда неприятно за здорово живешь отдавать заработанные честным трудом деньги какому-нибудь проходимцу, отчего-то решившему, что он умнее, хитрее или просто сильнее тебя и на этом основании может без спроса брать все, чего ему захочется. И ведь не поспоришь: раз сумел взять, значит, так оно и есть – вот именно, умнее, хитрее и сильнее. А ты утрись и жуй свои так называемые сосиски…

Но за эти конкретные сосиски платил не Федор Филиппович, а госбюджет в лице родного управления. А госбюджет – материя сложная, малоизученная; его с избытком хватает на всех, кроме тех, кто действительно нуждается в его помощи. И, раз уж сел не по своей воле на полное государственное обеспечение, пользуйся им на всю катушку: не пропадать же, в самом деле, добру! В тюрьме-то, небось, сосисок никто не предложит, вспомнишь тогда вот этот холодильник!

Мстительно (и уже через силу) поедая предпоследнюю сосиску, генерал подошел к окну и снова посмотрел, как там его вертухаи. Делал он не потому, что ему было интересно, и не в надежде обнаружить, что они куда-то подевались – дверь все равно была заперта снаружи, а спуститься по голой стене с четвертого этажа без специального снаряжения способен далеко не каждый альпинист, не говоря уже о пожилом генерале. Просто, если еда в эти часы заменила ему табак, то при виде загорающей под окном охраны в душе с новой силой разгоралась злость, бодрившая лучше любого, даже самого крепкого кофе.

Вертухаи, как и следовало ожидать, находились на посту и бдели: в салоне припаркованной напротив подъезда синей «мазды», хорошо заметные даже сверху, разгорались и гасли красноватые огоньки двух сигарет. Федор Филиппович проглотил остаток сосиски, дав себе страшную клятву, что на сегодня это последняя, и направился к холодильнику, чтобы по-стариковски запить отвратительный вкус бульонных кубиков и просроченного говяжьего жира полуторапроцентным кефиром.

Кое-какие мысли в его умной генеральской голове, разумеется, возникли и за день успели хорошенько созреть, хоть ты срывай их и употребляй по прямому назначению. Но в том-то и беда, что «сорвать» их Федор Филиппович не мог: любая версия нуждается в проверке, любую теорему надо доказать, без этого и то, и другое – пустой звук. Мысленно винить в своих бедах можно кого угодно; можно придумать сотню причин, по которым кто-то из коллег мог желать ему зла, и способов, которыми это зло ухитрились причинить. Но без улик и доказательств одна версия стоит другой, другая третьей, и все они суть не что иное, как обыкновенное сочинительство, изящная литература, в которой на поверку оказывается не так уж много изящного. А добыть улики можно только там, на воле – в коридорах Лубянки, в лабиринте изнывающих от жары московских улиц, на разбитых заброшенных шоссе и тайных лесных тропах радиационного заповедника…

Сделать это, конечно, мог бы кто угодно, и кто-то обязательно этим займется – да что там, наверняка уже занимается. А Глеб, на которого Федор Филиппович как-то незаметно привык всегда и во всем полагаться, как на себя самого, внезапно из лучшего агента, который как никто справился бы с этим расследованием, превратился в объект расследования, в главного подозреваемого – ну, как минимум второго по величине после своего куратора.

Теперь, поостыв и поразмыслив, Федор Филиппович окончательно уверился в том, что это грубая подстава. Даже той трижды проклятой, тяжело давшейся им всем зимой, мечась из стороны в сторону, как раненый зверь, и без разбора круша все на своем пути, Глеб оставался профессионалом. Это было вбито, вколочено, вплавлено в него буквально на клеточном, подсознательном уровне. Да, Тульчин прав: рано или поздно прокалываются все. Историю с предъявленным наркокурьеру удостоверением на имя подполковника ФСБ Молчанова еще худо-бедно можно было списать на случайный прокол: пуля на волосок отклонилась от цели, человек прожил на несколько минут или даже секунд дольше, чем планировалось, и успел, совсем как в классическом детективе, написать на клочке бумаги имя своего убийцы. Довольно громоздко, вот именно как у Агаты Кристи, и не вполне убедительно, но – может быть. С некоторой натяжкой, но может.