Испепеленный

Конечно, забраться через крышу на склад черных телефонных аппаратов тоже было сладостно, и никому не приходило в голову, что красть нехорошо, риск все списывал. Но вот если риска не было… Однажды в универмаге какой-то мужик обронил двадцатик новыми (две бутылки фруктовки), и тот, как положено, звеня и подпрыгивая, улегся прямо у моих ног. Чего никто не заметил. И я как бы в рассеянности нагнулся и сунул его в карман. И ощутил такой тошно­тный спазм, что рванул за мужиком и уже на улице сунул ему беленький кружочек и бросился бежать, чтобы не слышать благодарностей, которых не заслужил. Я как будто предвидел, что когда-то мне предстоит предстать перед всевидящим оком Ангела.

Примерно тогда же мы начали вооружаться поджигами и финками. Уважающий себя пацан не мог выйти из дома без перышка за кирзовым голенищем, как в былые времена дворянин без шпаги. Поджиги требовали побольше умений. Медная трубочка с расплющенным концом приматывалась серой изолентой к деревянному пистолетику, поближе к расплющенному концу делался узенький пропил, к которому при помощи дырочки, просверленной гвоздем в пистолетной тушке, присобачивалась головка спички, еще сколько-то головок соскабливались о край трубочки в ствол, поверх этого заряда забивался маленький газетный пыжик, за которым следовала закрепленная еще одним пыжиком свинцовая пулька (пульки мы выплавляли из аккумуляторных решеток, валявшихся за автобазой). Затем нужно было поджиг направить на цель, изо всех сил отвернуться и чиркнуть спичечным коробком по спичке, прижатой к пропилу. Спичка вспыхивала, через отверстие вспыхивал главный заряд, пулька вылетала и попадала иногда довольно близко к цели, что-нибудь на полметра, если повезет.

Обычно нам везло — в глаз попали только один раз, да и то в слезоточивый канал.

Самыми большими героями после блатных у нас считались моряки и летчики, но где-то классе в восьмом я узнал, что самые восхитительные парни — это физики: они сражаются с грозой, прыгают с парашютом, гоняют на мотоциклах, кутят, обольщают красавиц, сыплют остротами — и вдобавок еще и офигительно умные: я понял, что, кровь из носу, должен прорваться к этим небожителям. И когда я понял, что физики офигительны, я впервые всерьез взялся за книжки и через год вышел в чемпионы области сразу по физике и математике. Это было уже в областном Акдалинске. На Всесибирской олимпиаде в Кургане я занял, правда, только третье место, но зато познакомился с самыми лучшими на свете пацанами. Веселые, смелые — у нас тоже такие были. Но таких умных я еще не видел. Правда, и я отличился — единственный решил задачу со струей воды. Уж и не помню, в чем там было дело, главное — я понял, что должен заниматься гидродинамикой. А еще меня чаровало слово плазма, и где-то я вычитал, что помесь гидродинамики с плазмой зовется магнитной гидродинамикой. Так вот для чего я создан — для магнитной гидродинамики!

Несмотря на мамино сопротивление — отобьюсь от рук — и при полном папином одобрении я перешел в заочную школу, чтобы за год добить сразу два класса — хрустальный дворец науки на сияющей вершине манил меня к себе. Теперь школа мне больше не докучала своими историями-географиями — за все автоматом выставляла пятерки, а потом еще и выдала серебряную медаль, которой я с пацанами успел поиграть в переворачивание монет, и в итоге я рванул так, что на олимпиаде в Алма-Ате по физике занял уже первое место.

Получив еще и урок социальной премудрости. У двух пацанов оказались совершенно одинаковые работы, явно списанные друг у друга, и в назидание остальным грамот никому выдавать не стали. Но один ражий будущий физик — впервые увиденный типаж — напористо прогудел, что самый большой балл — шестнадцать — набрала одна баба. (Ангел тоже как-то назвал Цветаеву гениальной бабой — грубое слово бабаподчеркивало недосягаемость гениально­сти.) «Как, у меня восемнадцать!» — возмутился я, но он только отмахнулся. Тогда-то я впервые и увидел, что не так важно сделать, как пропиарить.

Должен признаться, на акдалинском асфальте я оторвался от народа: на истощившемся, но все еще золотоносном руднике моей очень малой родины я наслаждался таким совершенным ощущением социальной полноценности, что никакая книга не могла особенно глубоко меня перепахать — это удел отщепенцев. Когда я перемахивал через ограду на танцплощадку в непроглядных зарослях горсада, меня радостно зазывали со всех сторон: «Санек, гони к нам! Санчик, жми сюда!», — чего еще нужно для счастья? А если я просил закурить, сигареты «Стрела» от слова «стрелять» протягивались мне со всех сторон (тем более охотно, что я, как всем было известно, не курил). Здесь все были свои. А в Акдалинске все были чужие. Было: идешь по улице, и редко-редко незнакомое лицо, а стало: редко-редко знакомое. А для человека нет более удручающего впечатления, чем встреча с человеком, которому он безразличен.