Испепеленный

Тем не менее, в практических делах я был очень заботливый папаша. Когда я убедился, что у младенца ни головка, ни ручки-ножки ни с того ни с сего не оторвутся, то начал вполне умело его купать, пеленать, катать по свежему воздуху, трогать за носик — теплый ли он, или пора возвращаться домой, — здесь я был безупречен, только проделывал все это с полным ощущением ирреально­сти происходящего. И даже насмешливые или сочувственные взгляды девушек, с которыми у меня когда-то случались мимолетные романчики, ощущались сигналами из какого-то покинутого мира, с которым у меня теперь никогда больше не будет ничего общего. Реальность сохранялась только в математических формулах. Когда я купал, пеленал, выгуливал, укачивал, это был сон, а когда я обнаруживал, что выпуклая оболочка области Гурвица совпадает с эн-мерным положительным октантом (или, если эн-мерный, то уже не октант? не думал, что можно это забыть), то это была явь.

И я в каждую свободную минуту старался ускользнуть из сна в реальность.

В мир свободы и чистоты. Где постоянно удавалось срывать пускай маленькие, но восхитительные плоды. А иной раз и не маленькие. Если уж сам Анфантеррибль непримиримо припечатывал: «Хорошо. Это новая теорема».

А микромир тем временем жил собственной жизнью, по общежитию гулял грипп, мы старались изолироваться, но не выставишь же за дверь приятеля, заглянувшего за батоном или за консультацией. Или, тем более, приятельницу. В итоге у Костика поднялась температура, его рвало… Сначала разбавленное молочко изливалось из ротика вяло, словно из опрокинутой бутылочки, а потом вдруг ударило шампанским…

Пневмония, ночная Скорая требует госпитализации — потерянные, трясемся в темном фургончике над ледяными клеенчатыми носилками с бесценным свертком на руках. Фабричного кирпича темная больница над черной речкой, за которой виднеются могильные оградки с обведенными белой каймой крестами. Голенького Костика мнут чужие руки, он пытается уползти — уже соображает, как нужно спасаться. «Молодец, очень сильный», — одобряет пожилая врачиха. А потом мы целую вечность бредем по темному морозному городу — денег на такси, естественно, нет. Колдунью саму колотит, у нее тоже взлетает температура, и я уже готов к тому, что сон, обратившийся в кошмар, отнимет у меня и мою чахоточную деву — я не знаю, как выживают те, у кого нет возможности обретать передышку в мире, где нет жестокости и грязи. В мире идей и формул.

Вход в отделение навеки воспрещен — карантин, карантин, карантин, карантин… Средней тяжести, средней тяжести, средней тяжести, средней тяжести… «Он хотя бы улыбается?!» — жалобно взывает измученная Колдунья, у которой от этих дел пропало молоко. «Улыбается, улыбается». — «Ну вот, а я и не видела!..» Наконец нам снова выносят наш бесценный сверток — личико расправилось во вполне человеческое, глазки бедово косят, будто он задумал какой-то розыгрыш. Но пожилая докторша говорит нечто совершенно обратное: «Другие дети просто разглядывают все подряд, а он смотрит прямо в душу! Это не ребенок, а ангел». Колдунья заходится над ним в причитаниях в кафельном приемном покое, а я выбегаю ловить такси и одичало пялюсь на закопченные кирпичи больницы, у которой обнаруживаются килевидные наличники (бывшая церковь, что ли?), на черную траурную Волковку, на заснеженное Волково кладбище — что это, откуда, неужели все это правда?!. И кошмару не будет конца?!

Выручили папа с мамой — привози, детские кухни есть и в Акдалинске, а климат морозный, но сухой. В самолете Ангел занял непримиримую позицию — продолжал гневно орать, невзирая на все мои усилия его ублажить соской, бутылочкой с молочной смесью, укачиваниями, полузапретными прогулками по проходу… Встречавшая меня мама сказала, что лицо у меня было как будто обугленное. Зато у нее на руках наш Ангел сразу успокоился. Заглянул ей в душу своим фирменным взглядом и поверил ей раз и навсегда.

Свалив с плеч Эльбрус ответственности за него, я даже набрался куражу для черного юмора. Когда я наконец собрался в загс за свидетельством о рождении и тамошние тетки на меня накинулись, почему я так долго тянул с регистрацией, я простодушно объяснил: мальчик, мол, болезненный, неизвестно, выживет ли — я и решил подождать, чтоб не ходить два раза…

Но меня в те дни, хоть я и делал вид, будто мне море по колено, ранило в самое сердце, что Анфантеррибль на защите диплома аттестовал меня как состоявшегося молодого ученого, но в лабораторию к себе не взял. Вдобавок, как всегда, все, кроме меня, знали, что моя райвольская прописка является областной и я не имею права распределяться вместе с ленинградцами. На распределении могучая оборонка расхватывала ленинградцев, как романы Пикуля (на аристократических блатников пришли именные заявки и вовсе из самых изысканных контор), а мне приходилось выбирать между Кировым и Куйбышевым: при всех моих марксистско-ленинских тройбанах я все равно стоял первым в списке. Но тут в меня вцепилась рослая мосластая тетка, принявшаяся вербовать меня в Норильск-666: