Испепеленный

Сдавал я по-прежнему все математическое на круглые пятерки, а все идеологическое на тройбаны, хотя ради семьи уже старался не терять повышенных стипендий. Но меня эти инквизиторы как-то все равно раскусывали и не ставили двойки только потому, что я более или менее знал источники. Которые-то и были наиболее чудовищными: нашей душой, де, правит самое скучное и тупое — хозяйственные нужды. Правда, финансовые потери я с лихвой возмещал, и тогда, и потом, северными шабашками. А за деньгами или за туманом и за запахом тайги мы туда рвались? Разумеется, мы желали срубить побольше капусты, но примерно эти же бабки можно было срубить и в Ленобласти, однако об этом и подумать было нелепо. Нет, бабки нужно было срубать в диких тундрах, спать в бараках или вагончиках-балкáх, пожираться мошкой и комарами-вертолетами, а потом прокутить половину капусты за два вечера, а на вторую половину купить у фарцовщиков джинсы Вранглер, — вот это было по-нашему. Это для неокрученных. А для меня, женатика, был другой высший миг торжества — рассыпать веером перед ахающими женщинами розовую пачечку червонцев. Оставляя себе только на кино да на редкую чашечку кофе. Ну, а зимой и летом щеголять в хабэшных джинсах за шесть рэ и туристских ботинках за чирик — это лишь подчеркивало спортивную фигуру и ослепительный интеллект. Ничуть не мешавший натруженным кулаком по донышку выбивать пробки из бутылок.

Мы красавцы — вот за что шла борьба! Даже советская запущенность в этом мужественном мире светилась романтикой — черные растрескавшиеся бараки, драные серые бревна, балки, облезающие шелудивыми оленьими шкурами… И какой был кайф извлечь из рюкзака обшитые вампумом унты из оленьего меха, чтобы полюбоваться сияющими глазами той, кому они предназначались. Пусть даже мех через полгода осыплется. Зато все встречные собаки будут бежать за Колдуньей, чтобы его понюхать. Кайф был и в работе: катер, волокущий на буксире плот из бревен, из которых мы рубим новую школу на городках, бревенчатых подпорках, чтобы не подтаяла вечная мерзлота — несмотря на робкую заполярную жару работаем в ватниках: рубаху вертолеты прокусывают как не фиг делать. Если резко вдохнешь — обязательно проглотишь комара, — все-таки мясо, как любим мы зубоскалить. Пьем культурно, полбанки на двоих только после воскресной бани, напоминающей застенок.

Серьезные дома в Заполярье рубят на сваях — на запариваемых (запаиваемых) в вечную мерзлоту бревнах. На вечной мерзлоте, — лом оставляет лишь полированные вмятинки, зато прижатая к ней соплом водопроводной толщины труба, из которой свищет перегретый пар, обращает мерзлоту в грязевой гейзер, булькающий пузырями в кулак величиной. Бревна-сваи в этот двухметровой глубины сосуд раскаленной грязи (это чистая грязь) вгоняют бабой — мясницкой колодой, воздетой на две полированно-ржавые рукоятки.

Для добывания перегретого пара использовался паровозного обличья котел в балке, где мы с Салаватом под присмотром плотника Юры (бритобородый русский богатырь в брезентовой робе) регулировали давление безо всяких там котлонадзоров. Стрелка замызганного манометра и при холодной топке стояла далеко за смертоносной красной чертой, а вместо положенных опечатанных клапанов с одной стороны была подвешена на проволоке стальная труба, с другой — половинка кухонной плиты. Если балок начинало трясти, нужно было приподнять плиту рукой, пар устрашающе свистал, превращая балок в прачечную, — и все приходило в норму. «Взорвется — так и мы вместе с ним», — утешал нас Юра. В смысле, взлетим вместечки, отвечать не придется.

Когда я рассказал об этом Колдунье — просто для забавы, она пришла в негодование: «Вот бы тебе уши за это накрутить!», — и показала, с каким наслаждением она бы мне их накрутила. Когда она слышала по радио, что где-то утонуло судно, погибло сколько-то там человек, она восклицала жалобно: «А же­ны?..» — «А что мужья утонули, это ничего?»

Колдунья не препятствовала моим трудовым подвигам, а унылое репетиторство она мне настрого запрещала. И то сказать, когда раз пять подряд повторишь определение квадратного корня, это наводит тоску. Куда приятнее перетаскать в трюм пару-тройку тонн мешков муки по центнеру каждый. Любопытно, что восемьдесят кило несешь без усилия, а сто заметно придавливают к мосткам.

Колдунья гордилась и этим, а в особенности тем, что на глазах всего барачного двора я в одиночку таскал на плече списанные шпалы, которые другие мужики носили вдвоем, — до меня так умел только ее отец, пока был здоров (шпалы на дистанции лимитчикам-путейцам выдавали вместо дров). Но ее беспокоило, что я все еще не вписался ни на какую кафедру, а вот Тишкин и Цукерброт уже давно работают с научными руководителями. «Вот я возьму тебя за ручку и отведу на кафедру математической кинетики», — мурлыкающим голосом грозила Колдунья. Кажется, так называлась кафедра, где занимались моей любимой плазмой.