Испанский вариант

— Послушайте, Пальма, — устало повторил Хаген, — что бы вы мне тут ни пели про вашу несчастную голову, я тем не менее буду повторять свои вопросы: почему вы убили Лерста? Чем вызвано было это неслыханное злодеяние, подвластное судопроизводству рейха? Так что и с формальной стороны все будет соответствующим образом оформлено. Надеюсь, вы понимаете, что здешние власти — уже задним числом — выдадут вас в руки германского правосудия?

— Повторяю: я не убивал Лерста.

— А кто же его убил? Святой дух?

— Этот мог, — согласился Пальма.

«А ведь сейчас снова начнет бить, — подумал Ян, заметив, как передернулось лицо Хагена. — Что за манера такая? Не может возразить и сразу начинает драться... Между прочим, я сейчас подумал, как наивный идиот. Каким был тогда, на последней германской станции, когда думал испугать Лерста публичным разоблачением его издевательства над тем стариком. К этой швали применимы только зоологические градиенты... А спать я, конечно, не смогу — во мне все напряжено до предела...»

— Я жду ответа, — сказал Хаген. — Я обращаюсь к вашей логике и здравому смыслу. Расскажите мне, что произошло вчера, после того как Лерст увез вас из отеля — от вашей подруги?

(Лерст вчера гнал машину чересчур рискованно: шины тонко визжали на крутых поворотах горной дороги.

— А как звали того журналиста, который сидел в баре вместе с вами и Манцером?

— Все вы знаете обо мне! Кто вам об этом мог донести?

— Друзья, Ян, мои друзья.

— Ага, признались! Я давно подозревал, что вы не дипломат, а шпион!

— Как имя того парня, который удрал с Манцером?

— Черт его знает! То ли Джим, то ли Джек. Эти имена в Штатах так же распространены, как у вас Фриц или Ганс.

— Вы не запомнили его имени?

— Казните — не запомнил.

— Из какой он газеты?

— По-моему, он левый. Такой, знаете ли, яростный левый... Куда мы едем, кстати?

— Недалеко. А откуда вам известно, что он левый?

— Он не скрывал своих взглядов. Мы живем в таких странах, где пока еще можно открыто выражать свою точку зрения...

— Значит, можно первому встречному выражать свою точку зрения?

— Конечно.

— Но это похоже на идиотизм...

— А он у нас традиционен. Гайд-парк, например... Вы же помните Гайд-парк.

— Помню, помню... Когда вы познакомились с ним?

— С неделю... Да, да, с неделю тому назад...

Лерст резко затормозил и отогнал машину на обочину. Справа поднималась отвесная скала, а слева в черную зловещую пустоту обрывалась пропасть. На дне пропасти глухо гудел поток. Трещали цикады. Небо было звездное, низкое.

Лерст вышел из машины, следом за ним вышел Ян.

— Красота какая, — сказал Пальма, — просто нереальная красота...

— Да, — согласился Лерст, — очень красиво. Хотя я предпочитаю северную, нордическую красоту. А здесь... Ладно, об этом потом. Послушайте, Ян, мои испанские друзья навели справку: за последние полтора месяца ни один иностранный журналист из Штатов сюда не приезжал. Погодите, дослушайте меня. Более того, мы опросили — не прямо, конечно, а через своих людей — ваших коллег из «Ассошиэйтед пресс» и из «Юнайтед пресс интернейшнл». Им тоже ничего не известно об этом ультралевом журналисте из Штатов. И, наконец, главное: ни в одном из отелей Бургоса ни один американец не останавливался за последние полтора месяца.

— Между прочим, я живу не в отеле... А тот парень мог быть канадцем...

— И канадцы не останавливались... И англичане... И русские...

Пальма засмеялся:

— Интересно, если бы сюда приехал русский.

— Тут есть несколько русских, — ответил Лерст, тяжело упершись взглядом в лоб Пальма. — Но не в них сейчас дело. И даже не в том, что местные жители сообщают полиции обо всех своих квартирантах, а вот об этом американце никто ничего не сообщал... Не в этом дело, мой дорогой Ян...

Лерст прислушался: где-то внизу натужно стонал мотор машины. Потом мотор захлебнулся, и стало совсем тихо, только по-прежнему трещали цикады...

— Дело в другом человеке... Я вам нарисую сейчас одну занятную жанровую сценку, ладно? Юный латышский аристократ-англофил, увлеченный идеями марксизма, отправляется на баррикады в Вену и не скрывает в беседах с коллегами антипатий, которые он питает по отношению к нашему движению. Более того, он пишет в своей газете антигерманские статьи. Потом он замолкает на год и вдруг объявляется в Лондоне, но уже не в красной рубашке, а в коричневой форме, похожей на нашу, эсэсовскую. Этот человек пишет теперь прямо противоположное тому, что он писал год назад. Он, правда, не бранит марксизм и Кремль, но он возносит идеологию фюрера и ведет себя как истинный друг национал-социализма. Потом он приезжает сюда, в Испанию, и помогает нам драться с коммунистами, и очень честно пишет о силе нашей авиации, и очень дружит с нашими летчиками, и присутствует при таком головоломном эпизоде, когда коричневый ас неожиданно сменил свой цвет на красный...

— Что касается меня, то я обожаю маскарады.