Испанский вариант

– Прага засыпала цветами немецкие танки, но тем не менее стала протекторатом. Польша загнана в концлагеря. А Словакия продолжает быть самостоятельным государством со своими школами, университетом, театром, издательствами, газетами. То, что вы говорите, несерьезно, Аджия. В нашей борьбе только тогда возникнет какой-то смысл, если мы получим опору. На кого опереться в нашей борьбе против Гитлера? На англичан? Вы же знаете их. Они Греции толком помочь не могут, а из Греции прямой путь к их африканским колониям, прямой путь к Суэцкому каналу, без которого Индия перестает быть британской. Американцы? Так они даже Англии, своей сестрице, помогают лишь на словах! Кто еще?

Ковалич закурил и выжидающе посмотрел на Аджию. Тот хмуро молчал.

– Кто еще? – повторил свой вопрос Ковалич.

– Действительно, кто еще? – спросил Аджия, поняв, куда клонит майор.

– Никого больше, – сказал Ковалич.

– Вроде бы действительно никого, – согласился Аджия, вынуждая Ковалича продолжать свою линию, а ему теперь было совершенно ясно, куда и как поведет ее майор.

– Советский Союз связан с Гитлером договором о дружбе и ненападении, – рассеянно закончил Ковалич, дождавшись, пока солдат из тюремной охраны поставил на столик кофе и вышел из кабинета, – Франция разгромлена. Где силы, на которые можно опереться в борьбе за свободу?

– Знаете что, майор, – быстро выпив свой кофе, сказал Аджия, – я привык в разговоре с людьми вашей профессии четко формулировать вопросы и ответы. Давайте сформулируем ваш вопрос: чего вы от меня хотите?

– Холодные вы люди, – вздохнул Ковалич. – Все вы заражены неверием в души человеческие. Если полицейский, значит, обязательно враг. Человеком, по-вашему, полицейский быть не может?

– Ну что вы! Как можно?! Полицейский такой же человек, как и я, но вы вначале совершенно правильно заметили: либо он, сиречь полицейский Ковалич, меня, либо я, сиречь коммунист Аджия, его.

Ковалич сделал маленький глоток из чашки, которая была еще миниатюрней, чем у Аджии, и спросил:

– А вы свой кофе залпом махнули, боялись не успеть – отберу?

– Вот это вы поняли совершенно точно.

– Я не только это совершенно точно понял. Я многое точно понял, Аджия. Я ведь могу сделать вам плохо. Вы же вышли из левой оппозиции, выпестованы социал-демократией, а этого ваши товарищи о-ох как не любят.

– Компрометация возможна лишь в том случае, – откинувшись на спинку кресла, отчеканил Аджия громко и раздельно, словно математическую формулу, – если человек, которого скомпрометировали, сломится на этом и подтвердит то, что за негосказали. Если же человек не сломлен внутренне, он обязательно заявит протест, когда он сможет сделать это публично. Он посвятит жизнь борьбе с этой ложью, и компрометация обернется бумерангом против тех, кто компрометировал. В том случае, если за человека говорят то, что противоречит его убеждениям, и не дают ему возможности публично подтвердить это, компрометация просто-напросто нецелесообразна и является свидетельством слабости и неумелости карательных органов. Такого рода компрометация будет выгодна вашим противникам, то есть моим товарищам, оставшимся на воле…

– Почему так?

– Вы же прекрасно знаете почему, – ответил Аджия, – и не надо играть в эдакую незаинтересованную рассеянность, господин майор.

– Я не понимаю, почему ваша компрометация будет выгодна «товарищам»…

– Потому что вы научили нас крепко верить друг другу. Потому что вы научили нас держаться друг друга. Потому что вы заставили нас пройти должную школу в ваших тюрьмах, и мы друг друга не продаем ни за чашку кофе, ни за добавочную пайку баланды. А вот когда и если мы начнем продавать друг друга, когда и если мы перестанем друг другу верить, вот тогда можете три дня не выходить на работу и праздновать победу. Словом, членом «национал-коммунистической партии Хорватии» я не стану, господин майор.

– Не станете, – повторил Ковалич. – А название для новой партии придумали весьма любопытное, Аджия. Спасибо за идею. Такая идея стоит еще одной чашки кофе. Не откажетесь?

– Ни в коем случае.

– В камере очень сыро?

– Да, признаться. Это не Адриатика.

– Как раз Адриатика ночью – самое что ни на есть сырое место в Хорватии.

– Насколько я знаком с геополитической доктриной Муссолини и Гитлера, Адриатическое побережье останется хорватским до тех лишь пор, пока существует Югославия.

– Что за чепуха! Хорватия не может жить без выхода к морю, и это отлично понимают в Риме и Берлине.

– Ну-ну…

– А про сырость в камере я не зря спросил, Аджия. Я спросил об этом корыстно.

– Так и я вам небескорыстно ответил.

– Видите ли, в чем дело, – словно бы не слыша последних его слов, продолжал Ковалич, – вместе с вашей группой арестован Август Цесарец. Я не хочу делить лавровые венки, но из всех вас, из интеллектуальной головки партии, он все-таки самый талантливый. Вы согласны?

– Бесспорно.

– Он, Назор и Крлежа – самые блестящие литераторы нашей родины, не так ли?

– Именно так. Надо надеяться, что вы, такой гуманный полицейский, посадите Цесарца в сносную камеру.

– Я хочу, чтобы он вообще вышел из тюрьмы.