Испанский вариант

– Очень просто, – сказал он, приблизив свои пляшущие губы к лицу Штирлица. – Все донельзя просто. Надо пойти на жертву. Человек, признанный гением – в любой области творчества, это не суть важно в какой, – должен согласиться на изоляцию от общества. Он должен лечь в специальную клинику. Причем желательно, чтобы этот гений был стариком… Мы должны получить право исследовать механизм работы желез внутренней секреции, которые постоянно рождают таинственные частицы эроса, подстегивающие мозг: «Твори, ибо ты жаждешь!» Мы должны получить право брать посевы будущей гениальности из этих его желез, и тогда мы научимся управлять толпой, подчинив ее созданному нами сверхчеловеку.

– Ваше предложение рассмотрено в Берлине, – перебил его Зонненброк. – Мне поручено передать вам приглашение одной из наших клиник. Вы готовы ехать в Берлин?

– Хоть сейчас.

– Но это может быть неверно воспринято семьей вашей дочери.

– Галей? Тином? Что вы? Тин так же верит в германское «рацио», как и я.

– Уж не он ли посоветовал вам написать в Берлин? – посмеялся Зонненброк, и по тому, как наигранно он смеялся, Штирлиц понял, что это и есть тот вопрос, который интересовал оберштурмбанфюрера больше всех остальных.

– Именно он, – сказал Николаенко.

– Да, но отношения между Германией и Югославией сейчас обострились, – продолжал Зонненброк, – впрочем, я убежден, что это ненадолго. Как он отнесется к тому, что вы уедете в рейх? Может быть, устроить все-таки семейный совет?

– Знаете что, встретимся сегодня у меня вечером, попозже. Я приглашу Тина и Галю, побеседуем все вместе.

– А удобно ли высшему офицеру армии встречаться с иностранцем? – спросил Зонненброк.

– Вы же не шпион! Я всегда отделяю для себя политику от народа. Вы же не фашист, вы научный работник из Германии. Повторяю, Германии, а не какого-то рейха! – воскликнул Николаенко. – Нет, нет, пусть вас это не тревожит. Итак, сегодня в семь прошу ко мне. И, коли не шутите, я начну помаленьку собираться…

– Поменьше вещей с собой берите, – посоветовал Зонненброк, оглядев еще раз комнату. – В рейхе вам предоставят все необходимое.

– А рукописи?! Книги?! Записи бесед?!

– Скажите, пожалуйста, господин Николаенко, – негромко спросил Штирлиц, – вы чувствуете в себе силу работать с гением, которого придется изолировать?

– Вы прямо будто мои здешние русские оппоненты вопрос ставите. – Николаенко даже головой замотал. – Интонационно так же. Сложный вопрос вы мне задаете. Но я отвечу. Как известно, Сухово-Кобылин – был такой великий русский драматург – просидел два года в крепости по обвинению в убиении любимой женщины. В крепости, заметьте себе. Так, может, вместо того чтобы в крепость, его в клинику? Оскар Уайльд? А? А как Ван-Гог страдал в доме для душевнобольных? Или Ги де Мопассан? Поднять потерянное – вот в чем вопрос. По Чернышевскому надо жить – разумный эгоизм. Все остальное – сапоги всмятку! Тем более я не о себе думаю – о человечестве…

«Вот ведь сукин сын, а? – изумился Штирлиц несколько даже растерянно. – Экую исключительность старикашка себе отбивает… Вот оно ницшеанство в его чисто злодейском виде».

– Очень своеобразно, – сказал Штирлиц, поднимаясь, – я получил истинное удовольствие от беседы с вами, господин Николаенко…