Испанский сон

Феликс Павлович Аксельруд ИСПАНСКИЙ СОН (роман в трех книгах)

Пролог

— Нет-с, что ни говорите, уважаемый князь, а назначение русской литературы всегда было, так сказать, просветительско-социальным. Возьмите хоть кого: Ивана Сергеича ли… а то и графа Толстого… Какая правда жизни! какой могучий язык! нравственная глубина! Вечное-с! А вот вам прямо обратный пример, я конечно же говорю о Набокове: был порядочный человек, дворянин; по-русски писал — ого-го!.. а как переметнулся на птичий язык, тотчас и сотворил этакую пакость…

— Зато денег немало получил…

— Вот именно, вот так-то; все деньги, деньги!

Два человека шли по солнечной эспланаде, ведя неторопливый и обстоятельный разговор; видно было, что они знакомы давно и подобные разговоры велись между ними уже не первый день, а может, и не первое десятилетие. Несмотря на теплый денек и пальмы, ласково шуршащие над ними и явно обозначающие благодатную географическую широту, они были одеты строго: один в черный костюм, черную шляпу и черное же пальто (правда, нараспашку); другой — в серую, слегка выцветшую от времени, однако застегнутую на все пуговицы шинель с лампасами и одним эполетом. На голове его красовалась фуражка с начищенной до ослепительного блеска императорской кокардою; этот человек, по-видимому бывший военный, слегка приволакивал ногу, и тем не менее шаг его по полированным камням был четок и звучен, в то время как его спутник, прихрамывая значительно менее, все же не мог обойтись без черной трости, на которую опирался.

— Вот то-то и оно, что деньги, — продолжал последний, — а и слава… тираж… А возьмите простого совслужащего Булгакова: хоть один роман, да каков!

— Разве только один? — усомнился офицер.

— Я фигурально-с. Не спорю, велик Солженицын; душой писал! да только о чем бы писал, не будь зверств? Где же, спрошу я, вечное? Уж не говорю о нынешних; все эти… Ерофеев… Пелевин…

— Ерофеев который? Я слышал, их два.

— Оба-с!

— Ну, так что про них?

— А ничего! Одно слово — дикари!

— Да вы ж правды жизни хотите? Вот они и пишут…

— Но надо не так-с! не так-с!

— А как-с?

— Художественно! — сказал человек в черном и даже остановился от огорчения, что его понимают превратно. Офицер взял его за локоток и увлек далее по эспланаде.

— Или вот возьмем французиков, — предложил человек, слегка успокоенный этим дружеским жестом. — Не позже как сегодня ночью ловил «Немецкую волну»; так знаете что? Оказалось, половина самих же французов не считают Бальзака великим писателем. Соответственно и Гюго. Как же — великая нация-с, без великих писателей? Каково? И зарождается крамольная мысль — а уж так ли они велики? А отчего-с? Не оттого ли, что писали на потребу, на продажу, не по зову души и совести?

— Мопассана люблю, — отвечал офицер.

— Не спорю, — закивал в черном, — Ги де неплох, положительно неплох, особенно в сердечных сценах. Но каково воздействие на молодежь? Вам, князь, это не грозит; но не задумаетесь ли, отчего при смене веков было натурально потеряно не менее двух поколений, со страшными вытекающими отсюда последствиями? Не от того ли (в частности, конечно), что неоперившаяся молодежь не столько делала из любимого вами Ги социальные выводы, сколько удовлетворялась под него кулачком-с?

Пожилой офицер нахмурился.

— Почему это вы говорите, что мне не грозит? — спросил он не слишком довольно. — Я еще хоть куда; не знаю, гожусь ли в смысле размножения, но уж чтобы запрыскать страницу-другую «Любви» или еще чего — это, милый друг, запросто.

— Ах, вы такой шутник, князь…

— А вы говорите, как кисейная барышня.

Так, незлобиво подтрунивая друг над другом, они дошли до конца эспланады и задумались.

— Припекает, — заметил человек в черном.

— Неудивительно, — отозвался офицер. — Самый разгар пластмассового века; а пластмасса, как известно, пропускает ультрафиолетовые лучи.

— Чего-сь?

— Разгар, говорю, пластмассового века…

— Отчего же пластмассового?

— А какого еще? — удивился офицер и как бы нехотя пояснил: — Золотой век на то и золотой, что был невесть когда (и неизвестно вообще, был ли); серебряный также минул вместе с нашей, мой друг, юностью; логически, полагался бы нынче бронзовый, да название уже отдано троглодитам. Туда же и каменный, и железный… Деревянный? — неправда; как видите, только и остается что пластмассовый. Притом помеченный вот так…

С этими словами он ловким движением руки начертал в воздухе знак:

хоть и воображаемый, но решительно неотличимый от оригинала. Человек в черном недоверчиво посмотрел вначале на знак, а затем на своего спутника.

— А почему разгар? Конец же тысячелетия-с.

— Разве? — ухмыльнулся бывший военный. — А я думал, хронология врет; главное тут не цифирь, а кроки матерьяльной культуры. Фоменко с Носовским — слышали про таких?

На лице человека в черном отразилась напряженная работа мысли. От усилия он даже шляпу снял, но затем, почесавши вспотевшее темечко, возвернул головной убор на прежнее регулярное место.

— Да вы опять шутите, князь, — догадался он и нерешительно улыбнулся.