Испанец. Священные земли Инков

Когда, наконец справив нужду, андалузец вновь появился в главном помещении тамбо, ему пришлось мрачно выдержать насмешливые взгляды всех присутствующих, а курака ехидно заметил, хотя и без явного намерения его подколоть:

– Вероятно, они решили, что в твоем теле все соразмерно росту, и выслеживали тебя…

– Ну, они меня чуть было не напугали.

– Было бы хуже, если бы они тебя схватили. Почти все в этом племени – переносчики «заразы».

– «Заразы»? Что это еще за «зараза»?

– «Зараза» женщин. Знак, которым Супай, злой демон, отмечает своих приверженцев. Скрывает огонь в самой сокровенной части их тела, и после общения с ними член у мужчин покрывается язвами. Затем «зараза» распространяется по всему телу, покрывая его зловонными гнойниками, волосы выпадают клоками, многие теряют зрение и умирают в страшных мучениях.

– Святое небо! – воскликнул пораженный испанец. – Это усмиряет любовные порывы посильнее преисподней, которой стращают священники. И не существует средства против этой напасти?

– Кое-кому из знахарей удается вывести ее с помощью грибов и заговоров, но в большинстве случаев тот, кто имеет сношение с избранницей Супая, умирает описанным образом. Прежде чем притронуться к женщине, убедись, что она чистая, у нее не слишком много мужчин, нет гнойников, не выпадают волосы, а зубы держатся в деснах.

– Это будет выглядеть так, будто я покупаю осла у цыгана… – посетовал Молина. – В Тумбесе у меня были отношения с шестью или семью женщинами… Откуда мне знать, были ли они приверженцами Супая или нет?

– В Тумбесе «зараза» встречается нечасто. Разве что среди проституток кто-то болен, но проституткам надлежит жить вдали от города, и они, как правило, имеют дело с часки[17] и солдатами…

Ночью, вытянувшись на циновке в самом надежном помещении форта, Алонсо де Молина перебрал в памяти события этого насыщенного дня: сколько всего он увидел и услышал, – и снова пришел к заключению, что правильно сделал, попросив у Писарро разрешения навсегда остаться в королевстве, которое они только-только открыли и которое неистовый эстремадурец намеревался однажды завоевать.

Если неграмотный старик никогда – уже ясно – не устанет бороться и будет и дальше поддерживать неутолимый огонь своих устремлений, то ему, Алонсо де Молине, уроженцу Убеды, капитану и бакалавру, переводчику и бойцу передового отряда во всех военных походах, в которых он участвовал на протяжении богатой приключениями жизни, претила мысль о том, чтобы продолжать убивать, и не нужны ему ни богатства, ни земли, помимо тех, что ждут его дома, если когда-нибудь в отдаленном будущем он надумает туда вернуться.

Точно так же, как когда-то духовной пищей ему служили книги и языки, сейчас самое истинное удовлетворение доставляло путешествие по незнакомым странам, сознание того, что он первый европеец, у которого появилась возможность свободно раскрыть секреты Нового Света. Завоевывать и разрушать, подобно Кортесу и стольким другим испанским капитанам, многим из которых он когда-то даже составил компанию, у него больше не было желания: это было бы равносильно тому, чтобы повторно брать женщину силой.

Что хорошего в том, что он участвовал в дюжине сражений, поразил мечом сотню туземцев; по крайней мере, ничего такого, что может сравниться с ощущением, когда понимаешь, что ты, первый представитель своей расы, поднимаешься по крутой тропе, направляясь к самой высокой на Земле горной цепи, в центре которой расположился никому не известный священный город.

«Манко Капак построил его возле ворот на небо, где живет его отец…»

Слова сурового кураки все еще звучали у него ушах, а еще – рассказы тех, кто в Тумбесе уверяли, будто дворец Инки сияет золотом от крыши до основания, и, хотя золото совсем не пробуждало в нем алчности, оно подстегивало любопытство.

«Не сносить тебе головы из-за своего неуемного любопытства…» – бывало, говорил дед, устав отвечать на его вопросы, и хотя с тех пор миновало уже тридцать лет, оно по-прежнему не давало ему покоя, и жажда приключений, больше, чем стремление к славе или богатству, подтолкнула его пересечь Море-Океан и последовать за Писарро до богом забытого острова Эль Гальо.

Он уснул, представляя себе тысячу чудес, которые увидит собственными глазами, как только начнется восхождение на величественную кордильеру[18], вздымавшуюся перед воротами тамбо, и проснулся, когда над самыми высокими вершинами забрезжил рассвет.

Пара часовых дремала, привалившись к стене, возле тлеющего костра, а вдали на огромных пиках заблестели вечные снега, отражая первые лучи солнца, которое, казалось, стремилось появиться здесь поспешнее, чем где бы то ни было на планете.

Его завораживала быстрота, с которой появлялось и скрывалось солнце на этом континенте: еще в детстве он привык в компании деда наблюдать долгое наступление вечера, – а еще удивляло, насколько точно сутки делились на две равные части независимо от времени года, если вспомнить длинные-предлинные летние дни там, в полях Убеды, и нескончаемые зимние ночи в те годы, которые он провел во Фландрии.