Исландский рыбак

И все же логика иррациональных превращений, попирающих истину «сущего», в конце концов выводит на символический смысл судьбы, на отдаленную, вырисовывающуюся в перспективе цель жизненного пути. «Все случайно в этом мире, лишено связи, значения и смысла, — писал Н. А. Бердяев. — Обнаружить смысл можно, лишь пережив его в духовном опыте, лишь обратившись к духовному миру. Смысл доказывается лишь жизнью, исполненной смысла, он показывается сознанием, обращенным к миру смысла, сознанием символическим, ознаменованным, связывающим, означающим».[65] Отразившийся в романах Лоти жизненный и душевный опыт писателя — не только элегия по утраченной одержимости жизнью. Меланхолия его героя может быть осмыслена как момент становления духа. Время и пространство жизни даются герою Лоти для искупления его ограниченности и односторонности в очищающем душу и расширяющем сознание страдании.

Как это часто бывает у Лоти, жизнь, вовлекающая героя в свой круговорот, куда неожиданнее и эвристичнее самых смелых, самых безрассудных прогнозов и ожиданий. Жан Пейраль презирал свою чернокожую возлюбленную, лживую и лицемерную, продавшую за бесценок в угоду очередному капризу его часы — трогательный подарок престарелого отца. У Жана не осталось к ней «никаких чувств, ни жалости, ни нежности». «Она раздражала его своей лживостью и лукавством», и он изгнал ее из дома и из своей жизни. Но эта девочка-подросток родила ему сына, а когда Жан погиб, отыскала его в «краю Диамбур» и умертвила на его груди сначала малютку, а потом и себя.

Трагически углубляющаяся от романа к роману непредсказуемость вырастает в доминанту творчества Лоти. В романе «Исландский рыбак» она получает символическое выражение в образе морской стихии, пучины, притягательной и смертоносной. Шторм — прообраз «яростного мира», «беспричинного и бесцельного, загадочного, как жизнь и смерть». Так понятое бытие обеспечивает жизни и смерти героя Лоти единое пространство. Загадка буйствующей пучины-жизни вырастает в неоговоренную, но неизменно подразумеваемую, неустанную заботу Пьера Лоти. Ему открылась такая множественность составляющих душевной жизни, которая позитивизмом оценивается как абсурд, а экзистенциальной антропологией — как безграничная, захватывающая дух свобода.

Лоти показал, что человек конца XIX века исчерпал и отверг некогда убедительные для разума и нравственного чувства социально-мифологические ценности, во имя которых он приносил в жертву свое естество (ср.: «Шагреневая кожа» Бальзака). Писатель предложил положительное разрешение «проблемы человека», дифференцируя и оговаривая тончайшие состояния, побуждения и движения души. Его психологический анализ накладывается на героя как система координат. Чем она дифференцированнее, тем отчетливее проступают сквозь нее контуры человека «как он есть», каким унаследует и проблематизирует его XX век. Этим объясняется, должно быть, огромный успех Лоти у современников. После откровений маркиза де Сада, Карла Маркса и Зигмунда Фрейда человек уже не мог осмысляться в категориях просветительской этики. Представления о его «сознании» и «природе» расширились и усложнились настолько, что он превратился в проблему для самого себя. Герои Золя (к которому Лоти относился резко отрицательно) осмысляли себя в образах «экстатической гиперболизации» (С. Эйзенштейн). Янн, герой романа «Исландский рыбак», мечтающий «обручиться с морем», осмысляет себя в образах гротескной символики. Власти моря бросает вызов власть любви. «Как отвоевать Янна у моря?» — задается вопросом Маргарита. У моря, а следовательно, у смерти?

Гибель Янна в шторме жизни — более достойный исход, чем унижения беспомощной старости — расплаты за страх перед миром. Такова суровая диалектика лучших романов Лоти, навеянная размышлениями писателя о человеке и его земном назначении.

Восьмого апреля 1973 года в речи, произнесенной в Рошфоре от имени Французской академии по случаю пятидесятилетней годовщины со дня смерти Пьера Лоти, академик Этьен Жильсон задался вопросом: «Почему Лоти писал? На листах почтовой бумаги, которой Лоти пользовался для переписки, в верхнем левом углу были выгравированы слова: „Я заколдовываю свое горе". Он заколдовывал свое горе, воспевая его».