Искусство обольщения

Мэйсон подошла к парапету и, ухватившись за перила, закрыла глаза и откинула голову, подставляя ветру и дождю разгоряченное лицо. А ведь она так верила, что находится на верном пути. Какая глупая самонадеянность! Жалкое посмешище судьбы. Всего лишь еще одна американка, прибывшая в Париж с намерением превратиться в настоящую художницу. Убежденная, подобно многим, в том, что если верить в свою судьбу всем сердцем и вкладывать душу в свои творения, то признание непременно тебя найдет.

Пять лет назад Мэйсон приехала сюда, в Париж, с надеждой и верой. Желая поскорее покинуть юдоль скорбей – отчий дом, где недавно умерла ее мать, и начать жизнь с чистого листа. Получив скромное материнское наследство, Мэйсон отправилась в Париж, приют и надежду изгнанников, эмигрантов и беженцев. В этом городе не принято справляться о том, что было у тебя в прошлом. Этот город привечал художников, дарил им свободу и поддержку. Здесь Мэйсон впервые увидела гениев импрессионизма, чьи работы словно сотканы из противоречий. Здесь она познакомилась с шедеврами Моне, Ренуара, Дега. Впервые увидев их творения, она испытала нечто похожее на удар молнии. Еще ребенком мать учила Мэйсон рисовать, водила на выставки. Но те работы, что нравились ее матери, здесь казались засушенными, словно покрытыми нафталином. В этом новом стиле ключом била жизнь. Творения импрессионистов были созвучны современному ритму, полны цвета и света. И эти произведения нашли отклик в сердце Мэйсон, они взывали к ней, как ничто и никогда раньше, и она чувствовала, что должна ответить на этот призыв.

Пять лет она вела эту священную войну за свое призвание, играла с новыми цветовыми контрастами, дерзко экспериментировала с композицией и темами, вырабатывала свой собственный почерк, свой стиль письма. Она льстила себе, уверившись в том, что это ее видение было уникальным, неповторимым, свежим, дерзким и новым, что, возможно, она сама даст импрессионизму новое, революционное направление развития. Эти искания увенчались восемнадцатью новыми работами, выполненными ею за последний год. Она трудилась без устали, днем и ночью, она старалась закончить свои революционные холсты к тому времени, как начнется рассмотрение работ, допущенных к участию в выставке.

Но когда она принесла эскизы на суд экспертов, отбирающих выставочные экспонаты для парижских картинных галерей, все эксперты, как один, дали крайне неодобрительные отзывы. Большинство даже не потрудились смягчить формулировки.

– Но, мадемуазель, эти картины просто отвратительны!

– Я поставлю крест на своей репутации, если выступлю в поддержку этого кошмара!

– Скажите на милость, кто пожелал бы повесить такое у себя в салоне?

Тяжелее всего было выслушивать месье Фальконе, ибо он не пожалел времени на то, чтобы с грубой прямотой высказать все, что думает о представленных на его суд работах:

– Стиль отвратителен. Импрессионизм и тот достаточно плохо продается, а это… это идет даже дальше, чем импрессионизм. Я даже затрудняюсь сказать, куда вас занесло. Центральные фигуры на всех ваших полотнах выглядят вполне привлекательно. Я должен признать, что в них есть некий шарм от Ренессанса. Но вы окружаете их хаосом и насилием, вы помещаете их в мир, сознательно искаженный до безобразия. Вы никогда не получите поддержку таким работам. Над ними будут смеяться, нет… потешаться. Прошу вас, уберите их немедленно с моих глаз!

И, несмотря на все эти грубые отказы, Мэйсон не переставала надеяться на Всемирную выставку. Цеплялась за последнюю надежду как утопающий за соломинку. Было известно, что жюри принимает работы не одних лишь салонных художников или импрессионистов, которые постепенно добились общего признания, но и работы авангардистов. Настоящих художников авангарда. И поэтому Мэйсон тоже подала заявку, поверив, что имеет право на собственное видение. Она неустанно молилась о том, чтобы ее работы оказались понятыми, оцененными по достоинству… Она говорила себе, что все ее труды не пропадут зря, даже если один-единственный человек, взглянув на них, скажет: да, я вижу.

Но этого не произошло.

И теперь ей некуда было идти, не к кому обратиться. Она исчерпала все возможности.

Сказать, что она чувствовала себя униженной, значит, ничего не сказать. Те, кто судил ее, вершили суд, глядя на ее труды сквозь пелену собственных предубеждений. Как всегда, им не хотелось принимать новое видение, новый стиль. Особенно если этот новый взгляд был взглядом женщины.

Как могла она быть настолько слепа? Как посмела она мечтать о том, что кто-то удостоит ее работы вниманием? Она вновь и вновь вспоминала отца. «Твоя мазня – пустая трата времени. От нее одна головная боль».

Слова его продолжали больно жечь. Сколько лет прошло, а рана так и не затянулась.

И, как часто бывало в минуты уныния, Мэйсон подумала о матери. Печальная тихая женщина, для которой живопись была средством ухода от действительности, ставшей непереносимой.