Искушение в пустыне

— Это другое дело… — согласился профессор. — Тогда надо как-нибудь осторожно использовать жрецов. Но сохрани Бог заводить какие-нибудь неприятности!.. Я думаю, что было бы даже большой неосторожностью рассказывать об этом всем, — зачем вводить людей в соблазн?… Однако, мне пора… — сказал он, вставая. — Мне было приятно сделать вам маленькое удовольствие, — хотя вы и коммунистка, но вы все же женщина прежде всего…

— Они так прекрасны… — сказала Ева, пересыпая камни и любуясь их игрой.

— Ну, всего доброго… Прощайте, председатель…

— До свидания… — сумрачно сказал Рейнхардт.

Профессор ушел. Наступило тяжелое молчание. Ева все любовалась игрою камней.

— Я должен идти, но… но… я не могу уйти… — очень волнуясь, проговорил Рейнхардт. — Раз навсегда я должен выяснить…

— Я вам все выяснила… — нетерпеливо прервала его Ева. — Я из чувства простой гуманности сдерживалась, но раз дело зашло так далеко, то и скажу вам совершенно определенно: вы внушаете мне непреодолимое отвращение… Вы осквернили невинною кровью самую чистую, самую святую мечту мою, вы… О, Макс, как вы долго!.. — радостно устремилась она навстречу вошедшему Максу.

— Я готовился к завтрашней лекции о Веданте… — отвечал он, здороваясь с ней. — Но мне не хватало несколько книг, — в библиотеке нашей ужасающий беспорядок… Здравствуйте… — не подавая руки, сказал он Рейнхардту.

— Здравствуйте… — сухо отвечал тот. — А о беспорядках это в мой огород?

— Причем тут ваш огород? — пожал плечами Макс. — У нас во всем страшный беспорядок. Несколько ящиков с очень ценными книгами совсем пропали, например. То, что я предсказывал вам, случилось…

— Я что-то не помню никаких ваших предсказаний… — раздраженно отвечал Рейнхардт.

— Я говорил, что палкой прекрасной жизни не творят, что для того, чтобы поднять людей на великую созидательную работу, надо заразить их энтузиазмом и тогда они сделают чудеса, а вы…

— Если бы нам не мешали такие фантазеры и болтуны, как вы, так у нас тоже давно свершались бы чудеса… — запальчиво перебил Рейнхардт. — Вы думаете чрезвычайной комиссии не известно, какую агитацию ведете вы с Арманом против нас? Вы думаете, мы не понимаем, кто поднял движение этих голых идиотов, нарушившее весь хозяйственный строй жизни коммуны? Пожалуйста, пожалуйста, не отрицайте фактов!.. — крикнул он в ответ на протестующий жест Макса. — Я отлично понимаю, что не вы подсказали им эти дикие, истинно-русские формы протеста, но вы заразили этих дураков духом анархизма и презрения к созидательному труду… Но помните: шутить с собой мы не позволим никому!..

— Это что такое? Угрозы?… — вся вспыхнув, воскликнула Ева. — Идите вон!.. Сейчас же…

— Уйду, но… но помните меня… — глухо сказал Рейнхардт, вставая. — Мы не остановимся ни перед чем, раз в наших руках власть…

Ева как бы невольно прикрыла собой Макса и, вся горя негодованием, снова повторила:

— Идите вон!..

Рейнхардт, весь бледный, большими шагами вышел из сада… Ева на мгновение закрыла лицо руками и тихонько проговорила со страхом:

— Да, они способны на все…

— Ну, стоит обращать внимание… — сказал Макс и вдруг, увидав на ее рабочем столике камни, воскликнул: — Что это у тебя? О, какая прелесть…

— Это из пещер горы Великого Духа… — отвечала она, успокаиваясь. — Посмотри, какая прелесть… Какой-то волшебный каменный огонь… Макс?…

— Что, милая?

— Отчего ты не говоришь мне никогда, что ты любишь меня?

— Да зачем же говорить это бледными словами? Разве ты не чувствуешь и так, что вся душа моя, все мысли, вся жизнь — одна сплошная молитва тебе? — отвечал он, опускаясь к ее ногам и целуя ее руки.

— Но сколько сладкой музыки в этих бледных, по-твоему, словах!.. — лаская его, говорила она. — О, говори, говори мне миллионы раз, что ты любишь меня…

— Люблю, мое солнце, люблю, люблю… — блаженно повторял он, ненасытно любуясь ею и целуя ее руки, колена, платье.

— Максик, не суди меня строго, но я, кажется, очень слабая женщина… — тихо, все лаская его, говорила Ева. — Я должна признаться тебе в очень грешных мыслях… Если бы ты знал, как хочется мне улететь с тобою с этого неуютного острова далеко, далеко… Не сердись, милый, но здесь мы с нашей любовью точно в стеклянной банке какой выставлены… точно мы с обнаженными душами стоим на базаре… Там, в старом мире, можно было быть одиноким и среди миллионов, как в пустыне… Это очень нехорошо, что я говорю, милый?

— Нехорошо… — сказал Макс. — Разве ты думала, что пред тобою легкий путь?

— О, да!.. — воскликнула Ева. — Мне наша новая жизнь представлялась триумфальным шествием среди цветов, — с гимнами, смехом, поцелуями, — помнишь, как тогда, на палубе, в океане?…

— То был момент, прекрасный порыв… Нет, наше дело это подвиг, тяжелый подвиг…