Письмо обрывалось на середине фразы, которую не нужно было додумывать, чтобы в полной мере прочувствовать ее боль. Может, это и была та самая предсмертная записка? Нет, ее Алан не стал бы прятать в выдвижном ящике стола, а положил бы на видное место. Несмотря на ряд конкретных, хотя и непонятных, намеков – вроде «конечного пункта любой аргументации», – письмо представлялось слишком сумбурным и путаным для предсмертной записки. Тот, кто его писал, жаловался на жизнь и одновременно стыдился своего малодушия. Отсюда юмор – «семидесятидевятистраничный трактат о Лестере, где переизбыток любовниц» – как попытка выставить все в шутливом свете. Не случайно это письмо так и не было отправлено. Возможно, оно потеряло актуальность с наступлением утра. С другой стороны, Тьюринг не разорвал его в клочья и не отправил в мусорную корзину. Он отложил его; зачем? Чего оно дожидалось?.. Хотя всегда ли мы знаем, зачем храним те или иные вещи…
Корелл огляделся. Кенни курил, откинувшись на спинку стула. Алек Блок вошел в комнату и сел на свое место под портретами грабителей манчестерских банков. Он бросил на Леонарда полный отчаяния взгляд, словно искал его поддержки. Корелл ощутил непре-одолимое желание выйти – как будто, чтобы понять это письмо, ему требовался глоток свежего воздуха.
Выйдя на улицу, он повернул направо, в сторону Карневальского поля. Стайка ласточек низко пролетела над дорогой и скрылась за кирпичным зданием доходного дома. Корелл любил бродить по Карневальскому полю, особенно летом. Любовался гуляющими толпами, с наслаждением втягивая в себя свежий воздух. Улыбался, наблюдая за лошадьми. Но сейчас все его мысли были о письме. И здесь прогулка пришлась как нельзя кстати – охладила голову, дав тем самым Кореллу возможность проанализировать текст незатуманенным эмоциями рассудком.
Что и говорить, письмо разочаровало Леонарда. До сих пор он представлял Тьюринга – отчасти по рассказам его брата – наивным, не приспособленным к жизни гением. Здесь же перед ним предстал развратник, соблазнивший в Париже некоего молодого человека и регулярно отлучавшийся в злачные места в поисках любовных приключений. Конченый гомофил, как сказал о нем инспектор Риммер.
Но больше, чем описания похождений Тьюринга, полицейского занимали намеки, неясности и экивоки, которыми изобиловал текст. Именно они проливали свет на назначение письма. Благодаря им Корелл увидел в нем не более чем реплику интимной беседы между двумя близкими людьми, вроде той, что сам вчера вел за ужином с тетей. Леонард вспомнил, с каким трепетом приступал к чтению этого письма. Самое время было посмеяться над собственными ожиданиями. Притом что это открытие нисколько не охладило его любопытства.
Взять хотя бы того типа, который следил за Тьюрингом. Кем он был? Порождением больной фантазии математика? Алан Тьюринг состоял под наблюдением полиции из-за своей сексуальной ориентации – так, по крайней мере, утверждал Хамерсли. И вполне возможно, что какой-нибудь низший чин был откомандирован наблюдать за домом профессора.
Но человек с «сигмой» на лбу не был полицейским, в этом Корелл не сомневался. Он не знал никого из коллег с родимым пятном столь редкой формы. «Таким, как я, больше доверия нет…» Что имел в виду профессор – допросы, суд, эпоху в целом? Может, службу в некоей организации? Не в той ли, где работают Сомерсет и Фарли?.. «После всего, что я для них сделал…»