Искушение чародея

— Е! — ухнул «Кепка». — В тюленя превратился! Не надо меня в тюленя! Только не в тюленя! Лучше в полицию!

Жорик, пока все отвлеклись, попытался пробраться в прихожую, но бдительные полицейские не допустили.

— А куда мы его теперь? — Таня попыталась подойти к зверю, но тот испуганно закричал и отступил к стенке. — Он же совсем дикий!

— Может, в дельфинарий? А как быть с Горошкиным? Нельзя же его там оставлять? — Гриша сказал это, а потом подумал, может, было бы и неплохо.

— Ой! Нельзя! — Тане стало жалко доцента, попавшего к тюленям. — Надо его вернуть.

— Выход один. — Станислав Аркадьевич посмотрел на мокрого зверя внимательно и печально. — Придется учить его пользоваться швейной машинкой!

Горошкин за сутки не сдвинулся с места. Кругом были тюлени, много, много тюленей. Они лежали так тесно друг к другу, что Антон Савельевич боялся пошевелиться, чтобы не потерять свой кусочек свободного пространства. Именно благодаря этому его и удалось вернуть живым и почти невредимым.

Станислав Аркадьевич за вечер устранил все недоделки, а Вафля, как назвали тюленя, оказался скотиной сообразительной, и уже на следующий день смог мордой крутануть ручку «Зингера». Дело не обошлось, конечно, без привязывания к ручке сырой рыбы, зато с тридцать третьей попытки она уверенно сдвинулась с места. Этого оказалось достаточно.

Мокрый и жалкий, в слегка пожеванном плаще, доцент сидел в углу комнаты и таращился на окружающих.

— Тюленьчик был лучше, — безжалостно констатировала Татьяна. — Он добрый был. И покладистый.

Станислав Аркадьевич накапал гостю валерьянки, дал сухую куртку и выставил вон. Без всякой жалости. А сам приступил к последовательному демонтажу Машинки.

— Зачем? — чуть не со слезами спросил Гриша. — Это же такое… такая…

— Вот именно, что оказалось — ни за чем! Кому в нашем мире понадобилась моя машинка? Авантюристам и бездельникам! Да и тем — никакой пользы, один ущерб.

— Но… как же живая вода?

— Камни-то у нас остались. Исследуем, проанализируем. Научимся сами делать. Не хуже природных. А за машинку ты не переживай. У меня появилась новая мысль. Думаю, нам под силу реализовать идею телепортации.

— Как?

— А вот так. Тюлень-то был наш. Земной. Настоящий.

Алексей Волков. Билет

— А что у тебя в руке? — спросила Ксения, глядя на пачку долларов.

— Это так, доллары. — Удалов протянул жене деньги.

— Дожили, — сказала Ксения и заплакала.

Кир Булычев. Надо помочь

Казалось, что время давно истекло, и напряженное ухо ловило радостное треньканье звонка, но в коридоре царила неправдоподобная тишина — ни хлопанья дверей, ни шумного топота, и тогда Славка не выдержал и скосил взгляд на часы. Вопреки ощущениям до конца урока оставалось семнадцать минут. Рука Василия Иннокентьевича вновь скользила по списку, и весь класс застыл в тревожном ожидании, которое можно было бы озвучить четырьмя словами: «Лишь бы не меня!»

— Итак, кто у нас давно не отвечал? — учитель словно чувствовал состояние ребят и специально тянул время.

Тридцать пар глаз упорно смотрели в сторону, стремясь показать, что в помещении никого нет. Но Василий Иннокентьевич преподавал около двадцати лет, и доказать свое отсутствие ученики не сумели.

— Рыжиков, — вздох облегчения, как шелест листвы при внезапном порыве ветра, вырвался из двадцати девяти легких.

Славка медленно — вдруг передумает? — поднялся из-за парты и застыл.

— Можно с места, — учитель с легким интересом рассматривал ученика.

Остатки надежды стремительно улетучились, и следом за ними начало быстро таять самообладание. В голове настойчиво вертелось: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?» Надо сказать, на редкость не к месту. Василий Иннокентьевич преподавал не литературу или историю, а физику, и там не было места былым сражениям и их красочным литературным описаниям. Диким усилием воли Славка попытался сосредоточиться, и кто-то словно милостиво сменил пластинку: «Пифагоровы штаны во все стороны равны». Но и этот стишок никуда не годился, и Рыжиков об этом прискорбном факте смутно догадывался. Затравленный взгляд скользнул по просветленным лицам товарищей, по обложке закрытого — хоть бы одним глазком взглянуть! — учебника, и догадка переросла в уверенность. Пифагор был ни при чем. Славка теперь это точно знал. Не знал он лишь то, что требовалось сейчас изложить Василию Иннокентьевичу, изложить точно и ясно, без двусмысленных толкований. В сознании стала вырисовываться мысль о величайшей несправедливости, в силу которой он, даже не читавший заданного материала, должен растолковать неведомое учителю, то есть тому, который и так прекрасно знает всю школьную программу. Но учитель о несправедливости, видимо, не догадывался и уже начал проявлять признаки нетерпения.

— Я… — рот раскрылся с трудом, и голоса было почти не слышно.

— Учил, — с показным сочувствием подсказал Василий Иннокентьевич.