Искупление Дабира

' Калам-- перо, само письмо.

...Тот, чья мудрость ослепляет... Намордник на погрязших в неверии и строптивости, в Багдаде расстеливший ковер правоверной мысли... Угодное богу покровительство нищим, вдовам и сиротам, путешествующим... Скала веры...

Это говорит Маджд ал-Мульк, туграи, и напоминание об этом к месту. Туграи займет подушку хорезмийца в диване, но выше кумийцу Маджд ал-Мульку уже не подняться. У него чрезмерный голос. Этот недостаток еще терпим у ариза или мустауфи, но вазир не может говорить громче султана. И рост его должен соответствовать повелителю...

Каждый из людей дивана в должной очередности говорит свою часть об уходящем от дел. Они свидетельствуют перед богом и султаном, что неуклонно будут следовать установленному порядку. Да, он, Низам ал-Мульк, уходит от зримого присутствия в делах правления, но он остается, ибо этот порядок -дух и порождение его.

Все они -- люди, и греховная сущность их подталкивает впиться сообща в плоть уходящего от власти, но ошейник государства не позволяет уже этого сделать даже Величайшему Султану. Так ли это совершалось тридцать лет назад, когда тонкая шелковая бечевка в подполье этого самого кухандиза разрешила спор аль-Кун-дури, предыдущего вазира, с буйным Алп-Арсланом? А ведь первым получившим нисбу ал-Мульк был при доме Сельджуков его желчный предшественник. Тогда еще не было установлено правильного порядка вещей...

Они закончили говорить, и сладкоголосый Магриби, поэт Дома, читает в честь уходящего. Далекий кордов-ский акцент угадывается в его бейтах, но все искупает мавританская восторженность фразы. Вблизи трона вредно постоянное глубокомыслие, и именно за способность самозабвенно укладывать принятые слова в четко обозначенные формы приближен он к вместилищу власти.

С полноводным Мургабом, питающим почву живительной влагой, сравнивает Магриби его деяния. От реки отходят каналы, от них уже текут арыки, и так же мудрость и благочестие достигают каждого дома, каждой пещеры в горах и кибитки в степях. Но где берет начало сам Мургаб? Откуда текут питающие его воды счастья? Они с тех величавых заоблачных вершин, где самим богом поставлены двенадцатикрылые шатры царствующего дома. Скажет Величайший Султан, и зацветет пустыня...

Слезы выступили на глазах Магриби. Султан собственноручно почерпнул от горы золота на блюде и наполнил им подставленный поэтом рот. Тощему Магриби не повезло с этим царственным обычаем: его впавшие от желудочной болезни щеки не смогли вместить всю милость султана. Он закашлялся, захрипел. Монеты со звоном просыпались на ковер, а расположение Малик-шаха к поэзии проявляется не часто. Когда-то, еще при великом Тогрул-беке, поэт Амули вместил в свой рот за один раз два полных блюда золотых монет. Но кто знает предопределенное? В другой раз сочиненная им касыда не понравилась султану, и Тогрул-бек в той же мере набил рот одопевца навозом. Обычай этот древний, идущий от первых царей земли Кеев, и государю не зазорно придерживаться его...

Величайший Султан встал и шагнул с подножья трона на тахт. Сразу с двух сторон растворились решетчатые двери. С левой стороны выплыл шитый золотом, отороченный индийскими камнями халат. Четверо крепких гуламов-прислужников несли его, и бьыо видно, что им тяжело. С правой стороны еще четверо несли каждый на вытянутых руках высокий белый тюрбан с голубым бриллиантом посредине, золотой пояс, сшитые в книгу листы румийского пергамента и личный султанский да-ват для чернил с золотым стержнем-каламом. Еще по четыре гулама с каждой стороны вынесли, расставляя ноги, восемь кожаных мешков с печатями.

Султан принял халат на свои плечи. На голову его надели тюрбан, застегнули на нем пояс. В собственные руки взял султан книгу и дават с каламом. Медленно, вместе с тяжелым халатом на плечах, повернулся султан Малик-шах к нему, своему уходящему от дел вазиру. Качнувшись, вьшлыл из-за его спины "Голос Величайшего Султана".

Бсн ир^славшзи и всемогущий, удостоил нас вла-;г! э 11?м ' 'IV. ВАЗИР (Продолжение)

Он ехал вдоль канала Маджан, потому что "Одевание в халат" завершается проездом через город с трубами. Тень кухандиза безмолвно уплыла за спину, солнце заполнило все небо. Раскаленное золото халата сковывало плоть, и невозможно было пошевелиться в седле, каркас тюрбана давил на уши. Но все делалось как положено.

Сзади на белых лошадях особо везли пергаментную книгу, дават с каламом и восемь одинаковых мешков с золотом, на которых нетронуты были львиные печати султанского казнохранилища -- бейт ал-мал. Следом двигался на рысях "Золотой хайль" -- первая сотня муфри-дов личной султанской тысячи во главе с хайль-баши. По команде хаджиба Оповещений через определенные промежутки времени гремели трубы -- наи, и народ Мерва склонялся на ближних и дальних улицах, как требовал того государственный порядок.