Искупление

– Ты силу свою береги, натуга – дело худое.

– Бер… бререгу.

Аксинья погладила его по коротко остриженной голове. Обкорнала кудри Матвейке, чтобы жара не донимала. Растекся братич радостью от редкой ласки. А тетка спохватилась:

– Запах хмельной от тебя идет! Петров пост не закончился! С Тошкой опять налакались!

Тошка утащил большой кувшин с пивом у отца, который задвинул питье в дальний угол – чтоб не искушать бесов.

Охальники пили хмельное в сараюшке, где когда-то Василий Ворон с сыном занимались гончарным мастерством. Печь, полки, инструменты так и пылились в мастерской, у хозяйки не поднималась рука избавиться от них.

– Да мы чучток… чуток… Устали… Не ругай…ик…ся… Станая старовишься… Старая становишься… – Матвейкин язык заплетался.

– Ах ты, дурилка. – Аксинья схватила полотенце и хлестнула племянника по лицу. – В сени иди спать, телеух![16]

После вечера у Прасковьи, когда пышная Лукаша обещана была в жены юному Матвейке, он от рук отбился: гулял с другом до утра, заливал кадык пивом, спорил с теткой. На все теткины замечания отвечал одним: «Я мужик, женюсь скоро. Надо погулять напоследок». Давно ли бранил соседа за пьянства, поносил дурными словами, а теперь сам не лучше.

Аксинья не раз вспомнила худым словом Прасковью, отложившую свадьбу до Рождественского мясоеда. Обвенчали бы молодых летом – глядишь, Лукерья помогла бы обуздать гуляку, заманила в тенета жарких поцелуев. А сейчас оставалось лишь вздыхать, бранить Матвейку и надеяться, что ничего дурного друзья в пьяном угаре не сотворят.

Утром Матвей хмуро поздоровался, небрежно перекрестился на иконы, влил в себя две миски постной похлебки на ячмене и ушел на поле. Когда Аксинья доила Веснушку, выпускала ее с теленком за ворота навстречу мычащему и блеющему стаду, кормила немалое хозяйство, обихаживала сонную дочку, внутри нее звенело пьянящее чувство. Оно застилало все заботы, разгоняло кровь, возвращало молодость.

Сегодня день летнего равноденствия. Ровно в полдень Аксинья должна оказаться за несколько верст от родной избы.

Задвинула засов, налила в кадушку речной воды, скинула рубаху и опустилась в воду. Удовольствие от прохладной воды, нежившей разгоряченную кожу, было столь велико, что Аксинья не выдержала, застонала. Нюта, еще мгновение назад игравшая с котенком, вмиг оставила забавы и подбежала к лохани.

– Удивляешься? Что это мамка купание затеяла средь бела дня? Иванов день. Иван Купала!

Дочка погрузила руки в воду, побулькала и прямо в рубашке забралась в воду. Аксинье ничего не оставалось, кроме как стянуть с озорницы одежку и мыть довольно хихикающую дочь. Нюта успевала брызгать на нее прохладной водицей, пускать под воду пузыри, дразнить кошку, что удивленно взирала на расшалившихся хозяек.

Аксинья вытерла льняной тряпицей дочку, промокнула свое тело.

– Сегодня я… Далече пойду. Тебя с собой взять не смогу. У Прасковьи день проведешь.

Не обращая внимания на нахмуренные бровки Нюты – дочка упорно молчала, но живая мимика показывала все ее чувства: радость, злость, нежность, удивление, недовольство, – Аксинья нарядила дочку в новую рубаху, перешитую из старой материной, заплела в косу красную ленту и повела к подруге.

Дочь понимала, что мать рвется куда-то, что одолевают ее дела, не связанные с семьей, упиралась, дулась. А под конец, у кособокого щелястого забора Прасковьи, разревелась.

– Да ты что, каганюшка?[17] Не реви, рыбка приплывет, с собой заберет, – уговаривала, стелилась патокой мать.

– Ауааа, – заливалась Нюта. И успокоить дитя не было никакой возможности.

– Здоровья вам. – Аксинья беспрепятственно вошла в открытые ворота.

Между забором и избой натянута веревка, на ней сушилось белье – рваные порты, рубахи, сарафаны, летники. А посреди них Лукаша с Павкой играли в жмурки.

– Ой, здоровьица вам. – Девушка просияла, и Аксинья в очередной раз порадовалась сговору. – А Матвейка?..

– На поле он спозаранку ушел.

Лукерья посмурнела лицом. Вздохнула, принялась за прерванное занятие. Много в семье людей, а вещей будто с целой деревни.

– Павка, подавай мне рубахи…

– Бабские дела, не буду, – показал язык Павка, хотя до прихода гостей охотно помогал сестре.

– Не грех выполнить просьбу, – вступилась Аксинья.

– Нютка, айда! – Сын Прасковьи не больно привык прислушиваться к старшим, обрадовался появлению девчушки и утащил ее куда-то за избу.

– Норовистый братец, – огорченно вздохнула Лукерья.

– И моя своенравна. Ревела всю дорогу, – покачала головой Аксинья. – Как Павку увидела – вся сырость высохла. Любит брата твоего. Семейное у нас.

Лукерья промолчала, брусничный цвет, заливший ее упругие щеки, подсказывал: задумалась она о милом Матвее, о своем будущем рука об руку с ним.

– Аксинья, – Прасковья, с белыми руками и разводами теста на полном лице, вышла на крыльцо, – иди к столу, я пирог крапивный затеяла…

– Спасибо тебе, да пойду… Пора мне.

– А куда ж ты, такая нарядная, собралась? – Подруга улыбалась, видно, вспомнив разговор о Семене. – Кого в лесной чаще встретить хошь?