Иск

Главный редактор «Шервуд Икзэминер» явно наслаждался сценой. На несколько минут можно было отвлечься от истории Карсона и поиграть в детектива-любителя. Игра была приятна. Когда сидишь за своим столом и держишь в руках все ниточки и можно подергать за любую, глядя, как реагирует тот, к кому она привязана, — о, это изысканное развлечение.

— Очень интересно, — пробормотал Люшес, — но я по-прежнему не совсем понимаю…

— Ах, мистер Люшес, ваша скромность не знает границ! Единственный человек, которому я сообщил о Николасе Карсоне и его приезде сюда, — это вы. И стало быть, этот угрюмый джентльмен в наручниках поджидал Карсона по вашему указанию.

Люшес встал.

— Прошу прощения, мистер Брюгге, но, к сожалению, у меня нет времени, чтобы принимать участие в вашем любительском спектакле. До свидания. — Он направился к двери.

— Увы, я должен извиниться перед вами, но дверь заперта, — беспомощно развел руками редактор.

— Это что, арест? С каких пор частное лицо имеет право…

— Прекрасно, мистер Люшес, прекрасно сыграно. Гнев честного человека, чьи права так беспардонно попрали. А вы еще сказали, что не хотите принять участие в нашем маленьком спектакле. Ну что ж, пригласим еще одно действующее лицо. — Редактор снял трубку и сказал: — Пригласите, пожалуйста, Карсона.

Через минуту в двери щелкнул замок, она открылась, и в комнату вошел Николас Карсон. Он увидел Люшеса, улыбнулся и сказал:.

— О, мистер Людвиг, признаться, я не надеялся увидеться с вами…

— Что вы сказали, Карсон? — перебил его редактор. — Вы что-то путаете. Это мистер Вендел Люшес, представитель фонда Калеба Людвига.

— Мы знакомы с мистером Людвигом. И довольно близко. Подобно тому, как я — искусственная копия умершего Николаса Карсона, так и мистер Люшес — копия Калеба Людвига.

Калеб Людвиг не слушал. Все было кончено. Глупо было тешить себя иллюзиями. Все было кончено. Великий план рухнул, и осколки его лежали у его ног. И все из-за ничтожного человечка. Боже, что значил Карсон по сравнению с грандиозностью Плана?! Что значила его бесконечно малозначащая жизнь по сравнению с новой цивилизацией, о которой он мечтал? Но, наверное, в истории всегда так: сражения проигрываются из-за плохо забитого гвоздя, из-за отвалившейся подковы.

Было бесконечно грустно. Жаль было мечты. Жаль было надежд. Ярмарка торжествовала. Балаган всегда был понятнее людям, чем душа, устремленная ввысь.

Если бы он тогда не пытался увлечь за собой Карсона… Уничтожил бы его, растер, как червя. И не было бы сейчас горького отчаяния, не было бы перед ним черной пустоты.

Что-то там говорил Карсон, Брюгге перебивал его вопросами, но все это не имело ни малейшего значения. Ярмарка гудела, суетилась, торжествовала, и он не хотел прислушиваться к ее гомону.

Внезапно он услышал крик:

— Это ложь! Этого не может быть!.

Людвиг открыл глаза. Человек в наручниках кричал:

— Я не верю!

— Можете верить или не верить. Можете спросить у мистера Людвига, вру ли я, правильно ли я излагаю план Омега.

Полковник Ларр повернулся к Людвигу.

— Вы действительно хотели развязать ядерную войну? — тихо спросил он.

Еще одно ничтожество. Еще один червь, скручивающийся от ужаса при мысли о конце. Почему они все так боятся смерти? — думал Калеб Людвиг. Ведь смерть — это покой, это освобождение от суеты сует. И если он не позволил до сих пор, чтобы его унесли ласковые волны небытия, то только из-за Плана. Из-за великой гармонии, которую, как он верил, ему было суждено принести в мир.

Полковник Ларр смотрел на молчавшего Людвига. Значит, это правда. Значит, и он, Ларр, должен был сгореть через несколько дней. И жена его. И двое детей. Все сгорели бы в адском пламени. Превратились в горстку пепла. Эти безумцы хоть спрятались в искусственные тела. А его — в ядерную печку. И в одно мгновение жизненный чертеж, который он привык видеть перед собой, пожелтел, стал коричневым, начал корежиться, скручиваться, вспыхнул и исчез.

И впервые за долгие, долгие годы полковник Ларр растерялся. Как просто все было и ясно, так уверенно шла вверх его жизненная линия на чертеже. И вдруг — ни чертежа, ни жизненной линии. Ни компаса, ни ориентиров, ни маяка. Все предали его. Вот тебе и трамплин, о котором говорил генерал Иджер. Трамплин, который выбросил его из привычной жизни в пустое поле, где его окружали лишь холмики жирного пепла. Эта горстка — смешливая Мэгги, такая веселая и красивая в свои тридцать девять лет. Эта горсточка — дочка Колин, уменьшенная копия своей матери. Эта — сын Роберт, серьезный и вдумчивый человечек шести лет от роду. А эта — он сам. Вьючный мул генерала Иджера. Верный, надежный мул. Только не клок сена держали перед ним, а жизненный чертеж с его восходящей линией. И он бежал, бежал, завороженный этой никому не нужной линией. Бежал, когда был молодым капитаном, бежал и сейчас, сорокапятилетним полковником. Мул, мул, мул… И генерал Иджер спокойно посылал его подготовить ядерную печку: выгрести золу, уложить топливо, приготовить спички. И все с кроткой усталой улыбкой, все слушая Моцарта.

Да будьте вы все прокляты, погонщики мулов!