Исаак Лакедем

Только сын, по малолетству не захваченный уличными впечатлениями и страхами, напевал и смеялся.

Он завел песню, в которой, по обыкновению всех детей, сочинял одновременно и слова и мелодию. Другие если и говорили, то почти шепотом. Исаак хранил безмолвие, опустив голову на грудь и запустив обе руки в густые волосы. Жена смотрела на него глазами, полными тревоги и страха.

А мальчик пел вот что:

Если я стану воином, воином, как и отец мой, — я потом возвращусь в дом с красивой кирасой в чешуйках, в красивом золоченом шлеме, со славным острым мечом, — если я стану воином, воином, как и отец мой.

Если я стану купцом, купцом, как и мой дед, — я возвращусь из Тира и Иоппии с большим кожаным кошелем, полным золота и серебра, — если я стану купцом, купцом, как и мой дед.

Если я стану моряком, моряком, как и мой прадед, — я вернусь из плавания по морю, что виднеется с гор, в красивом плаще цвета волны, с красивой седой бородой, — если я уйду в море моряком, моряком, как мой прадед.

И только если умру я, умру, как отец моего прадеда, — я не приду вовсе, ведь говорят, что мертвые спят вечно в своих могилах, — если они умирают, как умер отец прадеда!

Один только Каин не может умереть, — неправда, будто его убил племянник Ламех: Каин не мертв, а приговорен жить вечно, потому что убил брата Авеля, — только Каин, Каин жив и умереть не может!

И когда какой-нибудь завоеватель, завоеватель ведет на бой своих воинов, Каин, первый убийца на свете, садится на своего коня Семехая, который потеет кровью, и скачет, крича: «Ступай! Ступай! Ступай!..» — когда завоеватель, завоеватель отправляется на бой!

И когда чума, чума идет по земле, Каин, первый убийца на свете, садится на птицу Винатейн, что летит быстрее чумы, и кричит чуме: «Ступай! Ступай! Ступай!..» — когда чума, чума идет по земле.

А когда буря, буря вздымает морские волны, Каин, первый убийца на свете, садится верхом на рыбу Махар, что плывет быстро как ветер, и буре, буре кричит: «Ступай! Ступай! Ступай!..»

Исаак не смог дальше вытерпеть повторений ужасного слова, сказанного Христом. Он стукнул кулаком по столу и поднялся со словами:

— Ради кесаря и всех его побед, женщина, уйми же этого ребенка!

Сын удивленно взглянул на отца и замолк.

Давящая тишина еще более сгустилась. Слышалось лишь невнятное бормотание дряхлой старухи. Но неожиданно в этих словах забрезжила мысль, и из ее уст полилась странная, ни на что не похожая баллада:

Есть малая трава в три листика, и на каждом листике пятнышко крови, а в цветке вместо венчика — терновый венец.

— Травка, а травка, почему у тебя на каждом листике капелька крови, почему вместо венчика — терновый венец ?

— Старая бабушка, ты все знаешь, ты должна знать об этом. Ты не знаешь, старая бабушка ? Сейчас я тебе расскажу.

Вчера в молчаливом саду на горе Гефсиманской Спаситель встал на колени, и был он смертельно печален!

Небо было без звезд, ученики уже сном забылись, и только Господь не спал, томила его тревога.

Тогда подступил к нему Сатана, и от слов его вместо пота со лба закапала кровь.

Капля за каплей падали на меня, все потемнело вокруг, и даже Господь, сам Господь не имел сил застонать.

И вот я сказала ему тонким своим голоском, тихим, как у всех трав: «Господи! Господи! Твоя кровь течет мне на листья, а с них каплет на землю.

Дай же мне руки — и не пророню ни капли твоей драгоценной крови, и сохраню кровь спасения!»

А было так тихо, что мой голос достиг престола Всевышнего, и Всевышний мне сказал:

«Пусть будет так, как ты, малая травка, просила. Вовек не сотрется с твоих листьев кровь моего сына!

Когда же раскроешь цветочный бутон, пусть вместо венчика будет терновый венец, похожий на тот, что на голову сына наденут в час его мук!»

Вот почему назовут меня клевером иудейским, колючим клевером: ведь у меня каждый листик — с кровавым пятном, а вместо цветка — терновый венец…

Семейство внимало этому диковинному пению в необъяснимом ужасе. Уже три с лишним года параличная старуха не говорила ничего вразумительного. Впрочем, и теперь, стоило ей закончить балладу, как ее речь стала бессвязной, слова — неразличимыми, а вскоре бормотание и вовсе стихло.

Исаак уже шагнул было к старухе, чтобы заставить ее замолчать, но она сама умолкла: песня кончилась.

— Лия, — попросил Исаак дочь, — возьми-ка кифару, на которой ты играешь в храме во время песнопений. Сыграй и спой, чтобы мы выкинули из головы и то, что пел мальчишка, и то, что бубнила старуха.

Прекрасная девушка с темными бархатными глазами, волосами цвета черного янтаря и темной кожей, с коралловыми губами и жемчужной улыбкой поднялась, сняла со стены кифару, настроила и, перебирая струны, запела:

— Откуда идешь, прекрасный вестник, из Тира или Вавилона, Карфагена или Александрии? С равнины или горы? От озера или леса?

— Ни от леса иду, ни от озера. Ни с горы, ни с равнины. Ни из Александрии, ни из Карфагена. Ни из Вавилона, ни из Тира. Я иду из самого дальнего далека и с самого высокого высока!