Ирод Великий

Траур будет – «эвел», время до похорон – «анинут». Так вот – чинно сидящий не голой земле скорбящий, до окончания траура не может стричь волос, посыпая голову пеплом. Он вспоминает и молится, и всем кто имеет совесть, не следует тревожить его в этот период. Напротив, необходимо приготовить для него тризну, и время от времени подавать вино и хлеб, коими он и обречен питаться вплоть до окончания эвела – пост.

И вот тут самое главное. Возможно, занятый своими играми Ирод не замечал Александры или замечал но не предавал значения происходящему с ней, но потерявшая дочь мать пребывала в трауре многие месяцы, в то время как любой иудей знает, что период траура длится от семи дней и по желанию до четырех недель.

И еще, погребение уличенной в измене и подготовки заговора с целью свергнуть законного правителя страны, царицы проходило отнюдь не пышно, то есть, без особых церемоний. Не знаю, были ли на нем профессиональные плакальщицы, чей товар слезы, произносились ли поминальные речи – «миспедим», исполнялись ли траурные элегии, воскуривались ли благовония.

Александра словно взяла на себя печальную участь служить бесконечную службу по невинно убиенным детям, не убивая себя этим, а наоборот, словно накапливая и собирая силы. Ее взгляд – взгляд медузы Гаргоны – парализовал, пронзая любого, кто хотя бы случайно оказывался на пути скорбящей матери.

О, она искала Ирода, чтобы пить его кровь, рвать на части мясо. Совершенно ясно, что днем и ночью она обдумывала план мести. И не только царю, вторым по значимости врагом Александры была Саломея. Моя золотая Саломея, отправившая на смерть ее единственную дочь Мариамну и оставившую старуху наедине с ее мстительными демонами.

Глава 14

Пользуясь своей временной вседозволенностью, на следующий день после таинственного удавления в Антонии и ночного обыска, я воспользовался, что из нашей крепости в Александриум направлялась артель, занимающаяся здесь прежде отделкой комнат, и напросился сопровождать мастеров. Новое задание я так и не получил, с осмотром же тайной комнаты было разумнее немного подождать, так как вчерашний повешенный отчего-то упорно не шел из мыслей офицеров стражи, которые с мрачными рожами бродили по коридорам, тыркаясь во все двери и бесконечно допрашивая прислугу.

Собираясь в Александриум, я не имел возможности сколько-нибудь долго разговаривать с допрошенной прислугой, и единственное, что удалось выяснить, была нелепая информация о том, будто бы стража обыскала все комнаты, кухонные помещения и кладовки с целью обнаружить небольшой запечатанный кувшин с медом. Зачем?

Впрочем, как учил нас учитель, информация может быть ложной, но она не бывает ненужной. Поэтому я на всякий случай сделал себе заметочку на счет меда, и тот час забыл о нем.

Куда интереснее представлялась личность повешенного, им оказался египтянин. Не тот, которого я видел на балконе, последний был взят из египетской Александрии как лекарь, но ни кого не лечил, ни чего не советовал, а только возился в своей каморке с эликсирами и порошками, да полировал коллекцию ножей, трубочек и прочих медицинских приспособлений неведомого мне назначения.

В тот же день уже в Александриуме совершенно случайно для себя, я нос к носу столкнулся с прислужницей Саломеи Бат-шева, которая кинулась ко мне в ноги, моля немедленно следовать к госпоже. Оказывается Саломея уже три дня как находится при Ироде, вызванная в невероятной спешке. Нехорошее предчувствие зашевелилось клубком змей, но я не выдал себя, и, оправив тунику, пошел вслед за грузной фигурой Бат-шева.

Саломея сидела на покрытом золотой материей топчане со множеством расшитых гладью подушек, маленькая словно девочка, с непокрытой головой и множеством рассыпанных по спине золотых кудряшек. Наверное, специально распустила волосы, чтобы меня соблазнить, чтобы ум потерял, чтобы восхитился прелестью любимой своей:

«Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя.
Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях;
Золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блестками»[101].

Вообще-то иудейке не пристало показываться перед кем-либо с непокрытой головой. Но дома можно. С мужем – можно. А я… не смотря на явную помеху – Костобара. Я и был настоящим мужем моей прекрасной Саломеи.

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные».

Саломея подняла на меня заплаканное личико, чуть припухший носик, капельки на рыжих ресницах, веснушки. Есть женщины, чьи лица во время плача противно краснеют и распухают, так что невозможно смотреть без отвращения. Прекрасное личико моей возлюбленной сияло бриллиантами. О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Ты прекрасна!