Ипц

Кузьма развел руками. В это время на станцию пришла женщина. Рудаков преобразился. Он даже посвежел с лица. У женщины были воспаленные веки и покрасневший нос. Она прижимала к лицу мокрый платочек. Кузьма предложил женщине сесть, а она громко зарыдала. Кузьма смутился и отошел в сторону. К рыдающей женщине подошел Гарри Васильевич и ласково спросил:

— Вы, может быть, что-нибудь потеряли? Вы успокойтесь и расскажите нам все, а мы вас утешим по мере наших сил. — И боцман расправил свои могучие, слегка оплывшие плечи.

Женщина зарыдала еще безутешнее, но все же заговорила:

— Я уже не знаю, что и делать… Я совсем с ног сбилась. Его нигде нет. Я и в милицию заявляла. Я всех знакомых расспросила. Нигде, нигде его нет. Бедный ребенок…

— А когда его видели в последний раз? — сочувственно спросил боцман.

— Вчера, — всхлипывая, ответила женщина, — вчера его видела на пляже наша соседка. Он, говорит, сидел на песке со своими дружками и играл в карты. Возле него стоял какой-то заграничный приемник и играл на весь берег. Какой приемник, я и сама не знаю. Никакого приемника я ему не покупала.

— А сколько лет вашему ребенку? — спросил Кузьма.

— Восемнадцать, — ответила женщина и зарыдала с новой силой. — Он только и успел школу закончить…

— Какие штаны на нем были? — без обиняков спросил Рудаков.

Женщина утерлась платочком.

— Я ему три дня назад шортики сшила. Такие красивые, из японского кожзаменителя. Вот он в них и пошел. Еще на нем рубашечка была белая силоновая…

— Не расстраивайтесь, — сказал Рудаков. — Ваш ребенок не пропал, не утонул. Просто загуляло дите.

— Ага! — радостно подтвердил Кузьма. — Дите пошло на волю, в пампасы. Мы его сегодня видели.

Женщина не донесла платочка до носа.

— Неужели он?!! Светленький такой, с проборчиком…

— Он и есть, — заверил ее Рудаков, — только пробора уже нет. Смылся пробор. Он сегодня с приятелем на водном велосипеде перевернулся. Со всей радиотехникой.

— Когда это было? — внезапно успокоившись, спросила женщина.

— Да часа примерно в два…

Женщина совершенно преобразилась. Она спрятала платок, посидела некоторое время в глубокой задумчивости и неожиданно разразилась бранью:

— Ах, он мерзавец! Мать здесь с ума сходит, по милициям бегает, а он с дружками на велосипедах разъезжает. Развлекается, видите ли. Ну, пусть он, подлец, только заявится домой!.. Я ему покажу! Я ему покажу и как с дружками шляться, и как дома не ночевать, и как на велосипедах кувыркаться. Я ему все покажу…

Она долго извинялась. Потом ушла. На станции некоторое время пахло ее духами и слезами.

— Ничего себе ребеночек… — только и сказал Рудаков. — Пойдем, Кузьма, ужинать, а потом к старушкам. Ждать уже бесполезно. — Он протянул боцману руку. — Спокойной ночи, Гарри Васильевич. Если меня будет спрашивать какой-нибудь ребенок в коротеньких штанишках, скажи, пусть приходит завтра.

— А куда ты дел ихний скарб? — спросил по дороге Кузьма.

— Их барахлишко я в водолазке в ящик под кислородные баллоны запихнул. Место надежное. А бумажник с собой. Тоже как в сберкассе…

— Откуда мы старушек будем наблюдать? — поинтересовался Кузьма.

— Пристроимся где-нибудь в сторонке. Хорошо бы вместе с ними на кладбище сходить.

— И не думай, — решительно возразил Кузьма. — Будет скандал. Большой скандал может получиться.

— Да брось ты… В темноте все равно не видно. Возьмем в руки по свечке и тихим шагом… В толпе никто не разберется!

* * *

Всю дорогу Кузьму мучили всевозможные предчувствия:

— Лженерон, Лжедмитрий и две лжестарушки.

— Ты что, трусишь? — подначивал его Рудаков. Старушек испугался?

— Не испугался, но все же испытываю некоторые ощущения в коленках.

Они шли и переговаривались вполголоса. В руках они торжественно держали по здоровой восемнадцатикопеечной свече. Редкий свет уличных фонарей тускло отражался на жирных боках свеч. Ночь была безлунная. В городе тихо, только где-то захлебывалась собака. Возле церкви безмолвно суетились согбенные старушки. Ребята вошли на церковный двор и смешались с толпой.

Наконец старушки перестали суетиться и сгрудились у паперти. Двери распахнулись. Весь в золоте и сиянии свеч появился рослый, красивый священник. Он что-то сказал старушкам, и они хором выдохнули: «Аминь».

Ребята вместе со всеми вошли в церковь и зажгли свои свечи от лампады под иконой Николая Угодника.

…Дорога на кладбище проходила по самому краю обрыва. По левую сторону чернел и пугал своей мертвой чернотой пустырь. По правую сторону был тридцатиметровый обрыв. Снизу доносился глухой ропот моря и костяной перестук. Это волны перегоняли с места на место прибрежную гальку. Мигал красный глаз маяка. Через равные промежутки времени он окрашивал причудливые линии обрыва красным светом, словно обливал кровью. Старушки испуганно оглядывались и мелко крестились. Свечи, открытые свежему дыханию моря, начали трепетать. Перекрестившись, старушки снова заслоняли огонь рукой. Свечи успокаивались. Их неровный свет выхватывал из глухой тьмы белые пятна старушечьих лиц. Все остальное было укрыто непроницаемо черной одеждой и сливалось с ночью. Кузьма зябко поеживался.