Ипц

…Было в тот день воскресенье, и он, отслужив заутреню, занимался в саду. Потом, как говорят соседи и церковная женщина, что постоянно убирает в соборе, к нему зашел некто и оставался там до позднего вечера. Как стемнело, покойный вышел из дому, в обнимку с этим человеком. Одет отец Михаил был в летний костюм. Волосы он упрятал под шляпу, как делал обычно, направляясь в город по различным делам. А потом начинается непонятное. Покойный, человек глубокой трезвости и смирения, якобы напился вина и, влезши в окно к одной почтенной даме, стал укладываться к ней в постель, называя при этом даму именем своей супруги. Дама была хладнокровна и большого крику не подняла. Она решила выпроводить его спокойно, тем более что покойный не проявлял никаких планов надругания над ее честью и вел себя покладисто и покорно. Но тут подоспели люди и, назвав себя дружинниками, взяли покойного под мышки. Потом, как оказалось, они обрили покойного наголо и наутро поставили подметать мостовую перед церковью. Почтенная дама, которая сопровождала покойного до места, рассказывала, что своими глазами видела вывеску дружины на доме, в который его завели. Утром оказалось, что приводили ее в штаб дружины рыбоколхоза. Но по ночам там никого не бывает. Среди всех дружинников она так и не признала тех, кто приходил ночью. Вот такая история, — закончил отец Федор.

Кузьма посмотрел на часы.

— Ну, вот и мне пора.

— Заходите ко мне, Кузьма, заходите со своим другом.

— Спасибо, — сказал Кузьма и вышел.

Долгий летний день словно и не думал кончаться. Солнце уже заметно склонилось к горизонту, тени сделались длиннее и гуще, но жара не спадала. И оттого, что к вечеру все совершенно сомлели от жары, солнце казалось еще горячее и беспощаднее. Пекло и сверху и снизу. Над мягким, раскисшим асфальтом стояло радужное от нефтяных испарений марево.

Кузьму немного разморило. Он шел с бессмысленным взглядом, пытаясь сосредоточить вялые и беспомощные мысли на чем-то очень главном. Он чувствовал, что нужно собраться, осмыслить, поймать какие-то ускользающие догадки и уловить что-то главное. Он понимал, что за всеми событиями последних дней стоит большая, организованная и недобрая сила.

Какая сила?

Глава четвертая

В номере было душно. Занавески на окнах шевелились, но вместо прохладного ветерка в номер вливался зной. Меньшиков посмотрел на часы. До прохлады оставалось еще два часа. Через два часа можно было выйти на улицу, а там в киоске на Черноморской попросить у девушки холодной «Семигорской». Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза…

…Проснулся Меньшиков, когда стемнело. В висках ломило. Он вышел на улицу. По липовой аллее, по набережной, усыпанной битым ракушечником, бесконечно и лениво двигалась толпа отдыхающих. Ракушечник аппетитно хрустел под ногами и был похож на кукурузные хлопья.

Меньшиков выпил минеральной воды и подумал, что пиво было бы лучше. Но вряд ли его можно где-нибудь достать. В ларьке он видел чешское, но после «Жигулевского» оно ему всегда казалось слишком плотным и горьким.

Потом он совершенно постариковски присел на лавочку и стал смотреть на море. Еле заметный в редких сумерках, искрился зеленый глаз бакена. Сквозь аляповатую бетонную балюстраду виднелась голубая крыша спасательной станции. Там Кузьма. Меньшиков сидел и придумывал себе, как было бы, если бы Кузьма был его сын. «Вероятно, было бы неплохо», — решил он.

Мимо скамейки шли молодые ребята и красивые девушки. На девушках открытые, легкие сарафаны. Когда они проходили совсем близко, Меньшиков чувствовал запах горячего от солнца тела.

Он сидел, согнувшись по-стариковски, курил свой извечный «Прибой» и выбирал себе детей. «Вот этот парень. Нет. Слишком самодоволен. Но здоров зато… А если этот очкарик? Но что он может? Уж лучше вон тот, в тельняшке… Сплевывать через плечо он, пожалуй, скоро бы разучился. Нет уж, лучше Кузьма или тот парнишка, что давеча с ним был, Рудаков. А если девчонка?»

— Сейчас вот смотрю, так редко кто «Прибой» употребляет. Я его по духу узнаю, издалека.

Рядом с Меньшиковым присел высокий худой старик. Поставил между ног кирзовую довоенную хозяйственную сумку и с нежностью посмотрел на папироску Меньшикова.

— Пожалуйста, очень рад. — Меньшиков вынул из кармана помятую пачку. — Только сыроваты. Воздух здесь влажный. Море. Круглые сутки мокрый, как мышь. Даже пиджак мокрый.

Старик посмотрел на его рыхлое, в оспинках, лицо, на потный лоб:

— Да, с такой комплекцией здесь трудновато. — Старик нагнулся и поправил сумку. Стоило ему пошевелить ее, как внутри что-то затрепетало сильно и отчаянно. — Ты еще не заснула? — он передернул ручки сумки и заглянул внутрь. Красноватым жемчугом засеребрилась рыба, и запахло остро и свежо.

— Ты смотри, какая красавица, где же вы ее?

— Вон у той вехи, — сказал старик неопределенно, — у меня здесь лодчонка, так я каждый день торчу.

— Вот хороша, так хороша, — Меньшиков взял на ладонь тупоносую, плотную «султанку» и подбрасывал ее, переворачивая. — Ну и хороша. Взяли бы меня с собой на рыбалку, уж я бы не помешал.