Иприт

Взять, к примеру, советские реалии 20-х годов. Некоторые из них у Шкловского с Ивановым благодаря избранному жанру пародийной утопии предстают в новом свете; смещение акцентов существенно меняет образ советского человека, знакомый нам по романам Ильфа и Петрова, ближайших, казалось бы, соседей по жанру. Поражает научно-просветительский энтузиазм, воистину мистическая роль науки в юном советском обществе. Гиперболизация лишь подчеркивает это обстоятельство. Так, многие страницы «Иприта» можно без всяких преувеличений назвать географией в картинках. Тут и аэрофотосъемка с аэропланов, на которых то и дело пролетают герои, раскрашивая контурную карту полушарий: «Но вот хозяйство кончилось. Пошли какие-то куски и обрывки. Это Ганс пролетал над Польшей». Аэрофотосъемка сменяется вычерчиванием береговых линий и описаниями земных недр, занимательная география словно бы стремится расцветить скучный урок, решая при этом дидактическую задачу внедрения знаний: «Гольфштрем течет дальше, отекает скандинавский полуостров и согревает Исландию; дойдя до Норд-Капа, он делает одну ветвь в сторону Мурманского берега; эта ветвь создает нам незамерзающие порты по всему побережью и несколько других ветвей течения на восток и на север. Эти теплые воды, не доходя до нашего печального острова, встречают холодное полярное течение. Но все теплые реки, отличаясь от остальной воды бо́льшей соленостью, текут в нашем полярном океане. Они проходят около 71°30′ северной широты. Дальше мы их встречаем около 74° и даже около 75°15′. По этим теплым рекам с невидимыми холодными берегами идет треска и другая промысловая рыба, а за ней вы, англичане, с пароходами, вылавливающими всю начисто, под угрозой пушек и ультиматумов. Мы исследуем море градусниками и весами. Мы следим за температурой и ищем следы Гольфштрема, определяя удельный вес воды. Мы хотим узнать морские течения, чтобы управлять ими, чтобы обогреть Карское море и заставить выпрямиться ползучие ивы нашего Траурного острова…».

Приведенный фрагмент сразу же заставляет представить видеоряд: учительницу, обводящую указкой большую географическую карту и старающуюся удержать внимание учащихся; Новая Земля, Патагония, мори и проливы, материки, степи и лесостепи, — все подробно развернуто в самых различных ракурсах. Географию в картинках сменяет ничуть не менее детальная химия в комиксах: технология производства целлюлозы, бета-токсины, переработка углеводородных соединений и уж само собой разумеется химия отравляющих веществ — сведения из учебников и сухих инструкций непрерывно оживляют попадающие в самые нелепые ситуации персонажи.

Дело, впрочем, не сводится к простой пародии на научно-популярную литературу того времени. Феномен обожествления науки и особенно техники предстает во всем своем масштабе как один из важнейших принципов мироощущения людей Коммуны. Разве что Андрей Платонов смог с равной убедительностью описать новый тотемизм, удивительный дух состязательности между тотемом Паровоза и тотемом Аэроплана… В «Иприте» химикам, инженерам, машинистам и прочим авиаторам принадлежит куда более существенная роль, чем, например, «политрукам». Очень характерна реакция одного из персонажей после длиннейшего наукообразного пассажа советского полярника: «Он говорит красиво — это должно нравиться женщинам, — подумал Дюле». Еще как нравится: юные комсомолки безоглядно влюбляются в заклинателей техники и жрецов науки (гуманитарное знание, разумеется, не в счет), а те, конечно, отвечают взаимностью, не нарушая, однако, незыблемой иерархии ценностей. Если озвучить господствующий мотив эротических предпочтений, получится что-то вроде сплошного «мама, я летчика люблю…». А в ответ слышится горделивое «первым делом, первым делом самолеты…». Ясно, что пресловутый «лирик» позднего советского времени в воссоздаваемой атмосфере той эпохи оказался бы безнадежным аутсайдером совокупного эротического выбора. С другой стороны, поскольку «Иприт» представляет собой экстраполяцию определенных тенденций своего времени, духа эпохи, когда сын машиниста испытывал законную гордость и благодарность судьбе за то, что ему не выпало родиться каким-нибудь сыном поэта или, не дай бог, филолога, придется признать, что как раз в этой части фантасмагория Шкловского и Иванова оказалась наиболее фантастичной…