iPhuck 10

– Да-да, – сказала Мара, кладя телефон на стол, – это так… Я как куратор тебе подтверждаю, что кризис всех связанных с истеблишментом институций действительно налицо. Это кризис доверия. Любое тавро институции двусмысленно. А современное искусство организовано так, что приходит к людям только через институции, и в этом наш, если угодно, первородный грех. Ты видишь проблему под специфичным углом, но в целом точно. И мне нравится твой грубый и сочный полицейский язык. Вокзал, минетчица, мандавошка… Не изменяй себе, Порфирий…

– Кроме тебя, мне не с кем, киса, – сказал я.

Мара кивнула.

– Потом пришлешь список источников, откуда ты это натырил. Мне пригодится для работы. Продолжай.

– Теперь насчет того, что в моих текстах много телефонных номеров. Я, как русский литературный алгоритм, не считаю необходимым кланяться всем штампам иудео-саксонского масскульта. Более того, я их презираю – и полагаю одной из главных технологий оболванивания человечества.

– О каких штампах ты говоришь? – спросила Мара.

– Они главным образом сценарные, – ответил я. – Но массовый иудео-саксонский роман сразу и пишется как сценарий. Он основан на том, что «живого и убедительного» героя – эти слова десять раз в кавычках, имеется в виду просто ролевая ниша для голливудских блудниц и спинтриев – заставляют переносить муки и трудности в погоне за деньгами. Герой стремится к цели, выдерживает удары судьбы – и трансформируется во что-то другое. Что, по мысли литературных маркетологов, должно рождать в читателе не ужас от фундаментального непостоянства бытия, а восторженный интерес.

– А откуда же еще возьмется восторженный интерес? – спросила Мара. – Зрителю и читателю необходимо сопереживание. Даже отождествление.

– Угу, – сказал я. – Герой режет себя бритвой, а ты морщишься и отворачиваешься, потому что зеркальные нейроны заставляют переживать это как происходящее с тобой. Отождествление – это всего лишь непроизвольная реакция, помогавшая обезьянам выживать. На другого падает кокос, и ты понимаешь, что тебе под эту пальму не надо… Если масскульт – а все, что рецензируется в СМИ, и есть масскульт – вызывает у тебя «сопереживание», это значит, что твоими мозгами и сердцем играют в футбол те самые черти, которые несколько секунд назад впаривали тебе айфак-десять или положительный образ Ебанка.

– Допустим. Но при чем здесь телефонные номера и статьи Гражданского Кодекса?

– А при том. Когда бесстрашный художник-новатор пытается уйти – пусть не всегда по идеальному маршруту, согласен – от иудео-саксонской бизнес-модели, от этого заговора против сердца и души, превращающего читателя в свинью перед корытом со сгнившей век назад брюквой, какая-то борзая мандавошка, ползущая по…

– Ты уже объяснил, где они ползут, – подняла руку Мара, – не надо больше.

– Хорошо… борзая мокрощелка, которой навечно выжгли в небольших мозгах несколько прописей из голливудского сценарного учебника, начинает учить его, что надо создавать «характеры», а потом прикладывать к ним «сюжетное напряжение». Спасибо, открыла глаза работнику полиции. Эти мандавошки на полном серьезе думают, что у нас тут обязательная программа по фигурному катанию, а они на ней судьи. И они со своих вялых хуев мне сейчас оценки будут ставить за тройные прыжки…

– Ну ладно, Порфирий, успокойся. Ты им тоже оценку выставил. Не волнуйся, все хорошо.

– Я и не волнуюсь. Просто тема обязывает.

Мара заглянула в свой телефон.

– Упрекают в однообразии. Книги, говорят, похожи друг на друга.

– Милочка, – сказал я, – писатели, чтоб ты знала, бывают двух видов. Те, кто всю жизнь пишет одну книгу – и те, кто всю жизнь пишет ни одной. Именно вторые сочиняют рецензии на первых, а не наоборот. И упрекают их в однообразии. Но разные части одной и той же книги всегда будут чем-то похожи. В них обязательно будут сквозные темы.

– То есть ты всю жизнь пишешь одну и ту же книгу?

Я сделал двухсекундный сетевой фейспалм.

– Я бы сказал не так… Я бы сказал, что это противостоящий мне литературный мэйнстрим коллективно пишет одну ничтожную книгу. Все появляющиеся там тексты, в сущности, об одном – они описывают омраченное состояние неразвитого ума, движущегося от одного инфернального пароксизма к другому, причем этот заблуждающийся воспаленный ум описан в качестве всей наблюдаемой вселенной, и без всякой альтернативы подобному состоянию… Иногда ценность такой продукции пытаются поднять утверждением, что автор «стилист и мастер языка», то есть имеет привычку обильно расставлять на своих виртуальных комодах кунгурских слоников, от вида которых открывается течка у безмозглых филологических кумушек, считающих себя кураторами литпроцесса. Но «звенение лиры» не добавляет подобным текстам ценности. Оно просто переводит их авторов из мудаков в мудозвоны.

– О как… А действие? Жалуются, действия нет.