Иосиф Грозный<br />(Историко-художественное исследование)

Глава шестнадцатая СТАЛИН-ГРАД

Начинай на чужой лад, чтобы закончить на свой.

Чья-то мудрость

Как бы там ни было, оборона под Москвой, оборона отчаявшихся и знавших, что отступать некуда, войдет в века. Была ли то победа измученных, озадаченных поражениями, победа превосходившей противника армии, победа москвичей и москвичек, кому досталась первая массовая бронзовая медаль, победа прославленных генералов, ставших вскоре один за другим Маршалами Советского Союза, или победа «гениального полководца всех времен и народов», как именовался тогда невзрачный, спокойно-властный человек с загадочными, хищно желтеющими глазами? Или, а почему бы и нет, победа тех, кто с пулеметом на изготовку стоял позади сражающихся на передовой, чтобы отнять и саму мысль об отступлении и сдаче Москвы?

Революция в России, вся свершенная страшнейшим насилием, во многом напоминала эту оборону.

Незадолго до дней, когда первого ли, второго ли антиапостола Антихриста стащат с постамента на одноименной площади и не то бронзовую, не то чугунную отливку этого дьявола стыдливо спрячут во дворе портала на Лубянке, автор этих строк ходил по весенней Москве (а жил тогда в прославленной и прослушиваемой со сталинских времен гостинице, знакомой всем по водочной наклейке), просто гулял, дышал свежим хорошим московским воздухом. Был мокрый март, стояла влажная весна с галочьим «кьяком» и голубиным воркованием, с хриплым карканьем вздорных ворон над кремлевским холмом. Ночью выпал белейший неспорый снег, и, любуясь им, по-детски восторженно дыша, почти счастливый от этого запаха, автор дошел до площади Дзержинского и тут увидел его САМОГО. Возвышаясь столпом, подобный не то Мефистофелю в шинели, не то инквизитору Торквемаде, стоял этот главный палач России, якобинец русской революции, якобы поляк и якобы великий человеколюбец. А ведь людоеда тоже можно назвать человеколюбцем? И вот здесь открылось главное: половина его лица была снежно-мертвенно-белой от нестаявшего снега, другая — дьявольски угольно-черной. Так выступила суть истинной сущности первого слуги Антихриста. Впрочем, выступила она и в нем самом — незадолго до исчезновения Феликс Эдмундович Дзержинский обрел жуткую, неподвижную, сатанинскую маску — и вот эта маска была допроявлена…

А когда автор, вдоволь наглядевшись на чугунное привидение и возбудив, конечно, охранное любопытство, недоумение (?) всех наблюдавших тогда (и теперь?) за страшной площадью, пошел назад, к гостинице, опять наслаждаясь свободой, чистым прихлынувшим теплом и московским кротко синеющим небом, небом без грехов и горя, небом, где не было и не могло быть никаких революций, он опять столкнулся с невольной аллегорией, подаренной ему ушедшей ветрено-снежной ночью. На бульваре-проспекте по левую руку от входа в сквер совсем не парадно, облокотясь, стоял кудлатый Карл Маркс — работа скульптора-апологета Кербеля, — и этот Маркс плакал! — слезы не в три, а в пять ручьев лились из его глазниц. И автор подумал, вглядываясь в бездарное это творение: вот если б убрать у скульптурного Марксова лица привычные власы и бороду, из Маркса бы выглянул сам Антихрист-Ленин. Все было просто для этих творцов, ваявших за дикие деньги вождей и «учителей» всему неоглядному человечеству.

Маркс рыдал, точно чуял близкие в этой стране перемены (перемены?), нет, он чуял как будто свою близкую моральную гибель и крах своего лжеучения, принесшего миру, как все учения лжепророков, столько страданий и горя. Страданий и горя особенно этой земле, стране доверчивого и, что таить греха, как видно, опрометчивого народа.

А теперь вернемся из той весны в роман, в весну более дальнего, 42-го года, когда НОВАЯ, фактически созданная чудовищной волей Сталина Красная Армия уже тщетно пыталась добиться перелома в войне и выполнить приказ вождя — закончить наступление от Москвы взятием Берлина. Сил для этого, казалось, было вполне достаточно. Новая техника потоками лилась к фронту, вливалась в новые корпуса, дивизии, армии, с ходу развертывалась против врага… А победы не было… К марту — апрелю немцы везде стабилизировали фронт. Закрепились. Переходили в контратаки и даже контрнаступления. Под Москвой они сохранили выступ-язык, грозивший новым ударом по столице. Не было желанной полной победы, о которой мечтал вождь и которую опрометчиво возвестил с трибуны Мавзолея, но уже без Антихриста: увезли в Сибирь и спрятали там в хранилище музея.

Наступление под Москвой, столь грозно и блистательно начатое в декабре 41-го года, затухало, попытка закончить войну в 42-м оказалась опасной утопией. Гитлер, объявив себя верховным, отправив в опалу и в отставку кучу генералов и пять фельдмаршалов, сумел справиться с опасной обстановкой. Война буксовала, входила в тягостную окопную стадию.