Иосиф Грозный<br />(Историко-художественное исследование)

8. Апанасенко[4]в полной тайне снять с Дальневосточного фронта восемь (зачеркнуто) — двенадцать пехотных дивизий полного состава и две танковые бригады и направить в распоряжение ставки Верховного командования, разместив на территории Владимирской области и не вводя в бой до особого распоряжения. Номера снятых дивизий комплектуются вновь строго без объявления мобилизации на Дальнем Востоке. (Сталин не хотел тревожить мобилизацией «дружественную» Японию, с которой совсем недавно был подписан договор о ненападении).

9. Ни шагу назад! В дивизиях и корпусах вплоть до полков и батальонов создать из надежных людей, коммунистов, комсомольцев, заградительные отряды и принимать самые решительные меры, вплоть до расстрела на месте трусов, паникёров, оставляющих позиции без приказа. Установить уголовную ответственность за распространение ложных и панических слухов.

Подумав, Сталин добавил:

Сдавшихся в плен считать изменниками родины с лишением пособий и других благ для членов их семей, а в доказанных случаях наказывать ссылкой семей в отдаленные районы Сибири.

(Это были основы ЕГО приказов № 220 и № 221, опубликованных позднее).

10. Установить строгую военную цензуру. Сводки Информбюро поставить под особый контроль ЦК. Населению всей страны сдать в органы НКВД по месту жительства до окончания войны все радиоприемники, а также зарегистрированное нарезное оружие.

Он писал и писал, иное зачеркивал, рвал листы и откликался лишь на звонок телефона, брал с озабоченным лицом телефонную трубку:

— Слушяю…

И снова доклад: везде, кроме Севера и Юга, дурное, хаотическое отступление. Целые корпуса, армии рассыпались, оказались в окружении.

Слушал и думал: будь Россия величиной с Францию, с ней уже было бы покончено… Всего за неделю… Что же это за армия? На кого положиться, опереться? На Ворошилова? Но уже в финскую войну Ворошилов оказался ни к черту не годным… На Буденного, полководческие способности которого он знал лучше, чем кто либо? На этого военного «барина» — Шапошникова, интеллигентного и скорее историка войны, чем полководца? На твердолобого Кулика, маршала по недоразумению? НА КОГО?

И ответ был один, холодный и ясный, как осенний рассвет: НА СЕБЯ…

Пока страну спасало только пространство, расстояние да еще сопротивление отчаявшихся.

Сталин работал до позднего вечера. И только пил чай, который по его звонку немедленно приносила Валечка. Отмахивался от всякой еды, от предложений Валечки принести обед… ужин… Огорченно уходила, но сегодня, отрываясь от бумаг, Сталин все-таки косил на нее утомленный взгляд.

Заснул он глубокой ночью, буквально свалившись на кожаный диван, и через три часа снова был за столом.

Теперь он писал свое выступление — обращение к народу и приказал вызвать к себе писателя Алексея Толстого с его дачи в Барвихе.

Толстой, перепуганный и смущенный (как будто, ибо человек этот не умел смущаться), прибыл точно в назначенный час и, как великий лицедей, очевидно, был в недоумении, как себя вести: сочувствовать, восклицать, притворяться радостно ждущим секретных победных вестей или… Но по серому, с проступившими щербинами на щеках и особенно подбородке лицу Сталина, по бессонно опухшим глазам тотчас понял: «Нужно быть озабоченным!»

— Я слушаю вас, Иосиф Виссарионович?! — с полупоклоном.

— Здравствуйтэ… Прысадьтэ… — сказал Сталин. И когда Толстой (о, лицедей!) беспокойно уселся на краешек указанного стула, сурово глядя на этого жизнелюба, барственного лжеграфа, добавил: — Алэксэй Ныколаэвыч… нам нужьна вашя нэболыцяя помощь… Вот здэсь… я набросал свое обращение к народу. Но я… нэ литэратор… Нэ стилист…

На лице взлызистого «графа» тотчас же отразилось: «ДА ЧТО ВЫ! ВЫ?! КАК ВЫ МОЖЕТЕ ТАКОЕ О СЕБЕ ГОВОРИТЬ?! ВЫ — НЕ СТИЛИСТ?!»