Иосиф Грозный<br />(Историко-художественное исследование)

Включил свет. Чакнула дверь. Высунулась полусонная Валечка. Кивнул ей: «Иди спи».

Но, улыбаясь виновато, пошлепала в туалет. Тугая булочка. Проводил усмешливым взглядом. При Валечке чувствовал себя хорошо. Как-то увереннее, спокойнее. Что значит женщина! И на мгновение затосковал по Кунцевской даче, где, не будь этой поездки, они уже спали бы под широким теплым одеялом. Оба любили укрываться с головой. Валечка тоже была мерзлячка. Вот она снова. Торчит прельстительный носик:

— Не спите, товарищ Сталин? Не щадите себя… Я постелила вам… Может… прийти?

Махнул на нее.

Снова закурил трубку. Покашлял. Опять погасил свет. Глядел в окно. Поезд, кажется, уже миновал Украину. Чаще пошли станции, спящие городки. Хороший, могучий мчал паровоз, спугивая гудком кого-то с путей. «СУ». На базе его построили новый, назвали «СО». Серго Орджоникидзе. А оказался вроде бы даже хуже. Железнодорожники, во всяком случае, так докладывали. Два паровоза-гиганта он подписал в серию. «ИС» и «ФД». Выпуск «Орджоникидзе» велел ограничить. Этот «друг» Серго оказался плохим другом. Все время что-то копал под него, собирал сторонников, и не будь он, Сталин, сверхбдительным, глядишь, и столкнул бы его еще в 35-м, когда Сталин тяжело заболел. Летом… Столкнул бы вместе с братьями, с этим Пятаковым, Рудзутаком, Постышевым, Косиором, Бухариным. Всплыло все, когда он, Орджоникидзе, застрелился. А застрелился потому, что знал о готовящемся следствии и аресте. Он оставил Серго, а точнее, Григория Константиновича Орджоникидзе на пьедестале, не тронул и жену его Зинаиду, но зато арестовал двух братьев и ставить памятник ему в Москве запретил. Поставили Маяковскому: безвредный был, лозунговый трепач. Но замены до сих пор нет. Твардовский не тянет. Пастернак сомнителен. Правда, из расстрельных списков он его вычеркнул, а дурак этот с лошадиной мордой и не знает. Прав Гитлер: «Интеллигенции надо время от времени грозить пальцем перед носом», — так, кажется, у него написано.

Многое приходило на ум, пока курил и пока не обозначилась на темном горизонте совсем еще спящая в розовом холоде белеющая полоса.

Заря. Сталин с детства любил зарю. Рассвет успокаивал его, проходило нервозное напряжение, скатывались ночные страхи, которые, бывало, одолевали. Кто знал Сталина, все считали его бесстрашным, беспощадным, «стальным». И сам он так считал, таким хотел быть. А по сути, скрыто от всех был тонкокожим невротиком, которого жизнь, должность и власть загоняли в необходимость быть таким, как сказано выше. Особенно обострялись его психозы-неврозы к поздней осени, когда долила темнота и полночные ветры нагоняли на Москву холод, слякоть и хмарь. Осенью он старался до ноября жить на южных дачах, но не помогало и там.

Сталин избегал всякого рода успокаивающих, оболванивающих голову средств, не пил валерьянку, редко «бехтеревку», спасался иногда вином, однако вино приносило лишь временное облегчение, а удариться в постоянное пьянство он не мог и не хотел. Страх, тяжелый, ночной, гнетущий, не отпускал и до склона зимы, заставлял искать забвения в работе и ложиться спать, когда время уже переваливало за бесовский, бычий час. В этом и разгадка странного образа жизни Сталина. И не только он — многие, как правило, и не знаменитые люди больны этой «совиной» болезнью. Но у невротиков она достигает предела — таким был Цезарь, Черчилль, Хемингуэй.

Особенно тяжело Сталину было после гибели Надежды. На этот случай все пишущие о Сталине смотрят как на пустяк. Творят неправый суд. Какой бы ни была жена, она оставалась ближайшим к Сталину человеком и, останься жива, несомненно, смягчила бы его жесткую, а лучше сказать, ожесточенную душу. Но Надежды не было. А появившаяся позднее Валечка не могла влиять на «вождя»: совсем не та была натура, не тот имела статус, не та, хоть и горячая, преданная, покорная любовь. Но, бывало, спасала измотанного бессоницами и неврозами и она, когда, держась за нее, вздрагивая и что-то бормоча, он никак не мог уснуть, а она по-матерински, инстинктом женщины ощущая его тревогу, гладила и успокаивала его.

Сталин выколотил трубку в окно. Еще поглядел на робкую, творящуюся над спящими равнинами зарю, опустил штору и, чувствуя, как клонит голову сон, медленно ушел в купе, кое-как разделся, сбросил сапоги, китель и ткнул голову в две подушки, заботливо взбитые Валечкой. Спала она в соседнем купе, а в вагоне, что впереди, Власик с охраной.

Утром Сталин был уже в Кунцево, к вечеру приехал в Кремль, принимал записанных, и первым был, естественно, Молотов. Впоследствии Молотову, уже старику, задавали вопрос о встрече Сталина с Гитлером, и он категорически все отрицал, впрочем, как отрицал и тайный договор о разделе Польши, где стоит его подпись.

* * *