Йошкин дом

Три красавицы небес

Шли по улицам Мадрида:

Донна Клара, Донна Рэс

и прекрасная Пепита.

Вдруг на площади, хромой

Нищий с робким ожиданьем

Руку протянул с сумой

За насущным подаяньем.

За реал, что подала,

Помолился он за Клару,

Донна Рэс щедрей была

И дала реалов пару.

А Пепита так бедна—Не имела ни реала.

Вместо золота она

Старика поцеловала.

В это время проходил

Продавец букетов рядом,

И его остановил

Потрясённый нищий взглядом.

За букет душистых роз

Нищий отдал три реала!

И красавице поднёс,

Что его поцеловала.

В израильской квартире Дины и Лёвы по—прежнему висел Светкин портрет. Нестареющая Светка весело смеялась со стены, и Юленька, проходя мимо портрета, переглядывалась с дочерью, как когда—то. В своей комнате она повесила другой портрет, цветной, на котором были хорошо видны рыжие светкины волосы, а над кроватью — большую фотографию Марика. Всё свободное пространство заняли фотоальбомы. Из некоторых из них Аська тайком подтаскивала фотографии, и уносила их к себе домой, сама до конца не понимая, для чего.

Про свою болезнь Юля, конечно, знала. Ей досталось два полных года спокойной израильской жизни — с неторопливыми разговорами о политике с Лёвой и теплыми женскими беседами с Диночкой, с телевизором, в котором уже узнаваемые ею израильские политики были так похожи и одновременно так непохожи на политиков русских, с прогулками в старом заросшем парке, куда её водила гулять всё та же Дина, по—прежнему мягкая, невысокая и спокойная. Вот только в рыжих её волосах полноправной хозяйкой жила седина, но и это её не портило. Они вдвоём с Юлей, обе рыжие, обе невысокие и суховатые, обе прямые («Динка, спину!» — командовал громкоголосый Лёва), со стороны выглядели абсолютно как мать и дочь. Многие в квартале и думали, что они — мать и дочь, а Ася — их дочь и внучка. Ася приезжала, общалась с бабушкой, думала всё больше о своём, шепталась с мужем, спрашивала у родителей про результаты бабушкиных анализов и старалась делать вид, что ничего не происходит. Её три красавицы небес по—прежнему шествовали по солнечному Мадриду. Она не хотела, чтобы было иначе.

Когда Юлю положили в больницу, Ася решительно переехала туда же. Её гнали медсёстры («у нас не надо ночевать, у нас это не принято, мы ко всем подходим!»), её пытался выставить лично главный врач, её уговаривали Лёва и Дина, сами, тем не менее, ходившие каждый день. Ася соглашалась уехать на два дня, чтобы вернуться на четыре. Она сидела у Юлиной кровати, тупо читая какие—то несменяющиеся журналы, и не реагировала ни на что. Она пыталась уговаривать Юленьку что—то делать, кормила её какой—то не очень нужной едой и даже рассказывала анекдоты. Всё это длилось до тех пор, пока Ася не сообразила, что больше она бабушке не нужна.

Бабушка уходила. Уходила спокойно и сосредоточенно, как уходит очень старый и очень мудрый человек. Внучка Ася и её муж, Лёва и Дина, любимые, но такие уже далёкие, еще какие—то друзья, какие—то звонки, какие—то письма — не нужно. Её земная дорога кончилась, и там, впереди, её ждал Марк. Все два года тихой и, временами, даже счастливой жизни в Израиле, Юля писала ему письма. За шестьдесят три года жизни с мужем она так привыкла обсуждать с ним все события своей жизни, что остановиться не смогла и не захотела. Теперь, уходя, она изредка открывала глаза, и видела перед собой внучку Асю, сидящую рядом с её кроватью. «Не то», чётко отмечало сознание, и Юля плыла себе дальше.

Да — там, куда она шла, её ждали. Её ждала Светка, рыжая, весёлая и молодая, ждала Рахиль со строгими «перевёрнутыми» глазами, ждал так и не найденный Шурик, ждал брат Саша, кажется, так никогда и не перестающий улыбаться с последнего снимка. Все эти люди были частью её жизни, частью на данный момент куда большей, нежели Асенька, сидящая у кровати. Юля очень хорошо понимала, что больше им с внучкой не по пути. Она дала внучке всё, что могла, и сделала для неё всё, что хотела. Она оставляла её с неизменными Лёвой и Диной, и с мужем, чем—то похожим на Марка. Больше ей нечего было дать — никому. Она прожила девяносто два года. Она дожила до конца. Теперь она хотела уйти.