Йошкин дом

Жильцы домов выходили на улицы и готовили пищу на огне, на кострах, на печках каких—то, кто как мог. Началась торговля и обмен: это на то, то на это, лишь бы выжить. Черный дым плыл над улицами без огней, и вдобавок сильно похолодало — солнце, игравшее листьями и ресницами над улицей Руставели, над городом Сухуми и над всем на свете, исчезло. Началась зима.

В эти дни никто не задумывался, как она там, Дорочка. Что с ней, с той хрупкой птицей, кто теперь включает ей радио (Господи, какое радио, накормить бы детей), и как же она живёт без того, что любит. А Дорочка, между тем, жила нормально. Она почему—то без малейшей натуги научилась готовить еду на открытом огне, и бодро мешала в каком—то котле какие—то варки. Она быстро сообразила, что даже в создавшейся ситуации оставшийся ей в наследство от Лёшика антиквариат — это немалая ценность, и надо уметь этой ценностью пользоваться. Дорочка огляделась по сторонам, нашла несколько мест, где антиквариатом могли заинтересоваться, и понемногу понесла продавать кусочки от Лёшиковых необъятных запасов. Кусочки, не всё. Не дай Бог.

Даже и за кусочки от того, что скопил за жизнь талантливый Лёшик, давали деньги. Дорочка не спешила обогащаться, она жила на то, что продавала, а ела то, что доставала, и доставала немного, и продавала немного, и как—то себе тихо, но сносно жила. Нет, ну понятно, что все жили так себе, всем было сложно, война, зима, но на этом фоне Дорочка бедствовала не более других. Даже, можно сказать, чуть менее других. Другим было, о ком заботиться, за кого волноваться, другие судорожно искали пропитание и защиту, а Дорочка продавала себе потихоньку штучки какого—то там века, и жила себе, жила. Одинокая, старая, хрупкая Дорочка, не умевшая раньше самостоятельно включить радио, и за одну зиму научившаяся споро торговать антиквариатом и элегантно варить пшено во дворе на костре. Она даже не похудела за эту зиму.

Потом происходит закономерное — зима заканчивается. Немедленно весной Дорочку, старую, одинокую, находит какая—то американская еврейская организация, специально выискивавшая евреев по военному Сухуми, с целью оказания им помощи вплоть до вывоза из страны. Американцы в ужасе, одинокая, старая, хрупкая дама, никакой помощи, никакой, Дорочке предлагают уехать, и действительно, почему бы ей не уехать, Лёшик умер, родители, царствие им небесное, тоже, давно, а друзей у неё и не было никогда, а родственники где они те родственники, война, еды не хватает, ничего не хватает, решено, Дорочка начинает собираться. Собирается. Долго собирается, между прочим, что—то там пакует, что—то везёт, ну никто вокруг не вникает, конечно, война.

Собирает целый контейнер (таможня, проверки, понятно), и уезжает. В Америке её встречают опять представители американской еврейской организации, готовые приютить и обогреть, и находят ей быстро какой—то хороший дом не то что бы для престарелых, а вот для как раз такого золотого возраста, это же американцы, там всё корректно. В доме этом о ней заботятся, ею дорожат, она у них там живая легенда — русская (еврейка, неважно, всё равно русская), грузинская, из войны, такая нежная вся, ни одного грубого слова, вообще ни одного слова по—английски, откуда, но как—то разбираются, находят переводчиков, приставляют к ней лично, лишь бы ей было хорошо. Ей и хорошо.

Ей хорошо еще и потому, что, как очень быстро выяснилось, хрупкая Дорочка умудрилась вывезти из Сухуми полный контейнер драгоценнейшего Лешикова антиквариата. Причем такого, который к вывозу вообще запрещен, строжайше, навсегда, прошлый век, позапрошлый век, картины, серебро, статуэтки какие—то чуть ли не музейной редкости, сервизы, зеркала, ну разве что не мебель. Причем не две картинки и одну тарелку — контейнер! Контейнер того, от чего при одном упоминании вся бывшая советская таможня умерла бы от разрыва сердца. Американские эксперты видят и глазам не верят, они вообще не знали, что такое может быть, у них это не вписывается в картину мира! Причем постепенно становится понятно, что антиквариат Лёшиков Дорочка вывезла не абы какой остался, а самый дорогой, самый стоящий. Оказалось, что и продавала она на пропитание своё самое мелкое, самое неценное, самое бросовое, можно сказать, а вот эти вещи, эти сервизы—фарфоры, пастухи—пастушки, куклы—картины, семнадцатый век, восемнадцатый век — целы. Как разобралась? Откуда знала? Каким нюхом поняла? Загадка. Не говоря уже о том, каким образом немощная одинокая старушка умудрилась вывезти контейнер этого всего из страны, из которой вилку серебряную увезти — проблема, вот вам еще одна загадка, и никто её вам не разрешит, разве что Дорочка, но она ведь не скажет, она вообще не особо понимает, о чем с ней говорят.