Иона

Гай Давенпорт. Иона

Из сборника «Паровой шар Жюля Верна», 1987

В гавани Иоппии в Финикии торговое судно с парой детишек, вышитых черным по желтому, цвета тыквы, парусу, штивало и найтовило свой груз, когда еще один пассажир пробрался между корзин с фигами, связок кедрового дерева и оплетенных соломой бочонков сладкой воды, которые сгружали с ослов, и отдал плату из кожаного кошеля за провоз до Фарсиса.

У него была тонкая черная борода, округлая, корзинкой. Хотя его ковровые саквояжи были аккуратно увязаны, а одежда выдавала в нем опытного путешественника, в глазах сквозила какая–то вороватость, словно где–то тут мог оказаться человек, с которым ему совсем не хотелось бы встречаться. Посох его был из оливы, а звали его Голубком. Теомим, прочел он вслух название судна на носу — значит, образованный. К тому же добавил — просто так, разговор поддержать, кому интересно, — что его народ знак Пары Ребятишек называет Близнецами Ребекки или Исавом и Яковом.

— Да, ответил капитан, картинки хороши тем, что их можно называть как захочешь. Я слыхал, что вон те звезды называют Двойной Газелью.

— А еще Симеоном и Леви, заметил Голубок.

Море было темным, точно вино, небо — сладким. Крепкий ветер вывел их из бухты, к другой стороне мира. Моряк играл на тамбурине, парус надувался плотно и туго, а рулевой самодовольно ревел матросам отдавать или собирать концы, ставить к ветру то или крепить это, пока не удостоверился, что судно, ветер и море — у него в руках.

— Роскошная погода! таково было мнение купца. Пока горлянки поспевают, а пауки плетут свои сети, — самое время плыть. В это время года, я имею в виду. А раньше — когда ласточки строят гнезда.

— Знаки, сказал Голубок, если б только можно было прочесть их все.

— Догадываюсь я, Брат Голубок, что занятие твое в этом мире связано больше, чем с соленой рыбой и сушеными фигами?

— Держу пари — ученый, сказал капитан.

— Делопроизводитель, ответил Голубок, по инспекторской линии, но и писанию свитков обучен.

Говорил он, как обычно говорят люди деловые, о своей работе по разметке границ, когда государство расширяло налогооблагаемые земли от ворот в Хамате до побережий Арабы. Он отыскивал для этого правооснование и знал, что Иеровоам, второй, носящий это имя, остался доволен его работой и даже внес его имя в дела как консультанта, удостоверявшего религиозную правильность расширения Израиля.

Ибо Голубок обучался в Гат–Хефере на законоведа.

Капля дождя — ниоткуда — шлепнулась ему на запястье.

В школе он овладел свитками, но душа его лежала к изучению птиц и растений. Он рисовал больших улитов, овсянок и черноголовых чеканов на полях своих текстов, моабитского воробья, лутка, песочника, мухоловку, бекаса, поганку, веретенника, каменку–попутчика, куропатку, златоглазку.

Он чувствовал, что лучше видит Предвечного в Его творениях, нежели в свитках закона. К мужчинам и женщинам в старину спускались со звезд ангелы, и Предвечный встречался с Моисеем и Авраамом лицом к лицу — пламенем в купине, голосом в ветре. Голубок же предпочитал познавать Предвечного в саду, на лугу, в терпентинной роще.

Благоприятный ветер, сопутствовавший им из Иоппии, задул жаром, точно из печи, а затем — холодком, словно весной дверь отворили. Душно, потом — свежо. Свежо, душно.

Но за неделю до этого, ввечеру, когда он любовался в своем саду тыквами–горлянками, был ему голос, зазвучал в самом ухе. Изумление его было так же велико, как и страх. Не узнать голос было невозможно. То был глас Предвечного.

Купец указал кому–то и Голубку на сияние на кончике мачты.

Этот прерывистый туманный огонек был сродни голосу в саду.

— О не сомневайся, но уверуй!

— Господи, я недостоин.

— Имя твое будет голубь вещий.

Древний иврит Предвечного с его гортанным мурлыканьем и шипящим мерцанием ронял в его сердце одно слово за другим.

Ветер стих, паруса обвисли, море разгладилось.

— Встань, иди в Ниневию в Ассирии, говорил он. Иди в Ниневию в Ассирии и выведи людей из их суеверий. Скажи им, что аз есмь. Скажи им, что судьба — это ложь. Скажи им, что аз есмь то, что аз есмь. Скажи им, что их образы чудовищ и блуждающих звезд — лишь жалкое и ребяческое понимание бытия.

В холодке после заката сад заполняли тени, горлицы курлыкали в терпентинах. Он любовался белыми, исполосованными горько–зеленым тыковками, длинношеими горлянками цвета песка, ласточкиными гнездами. Огурцами, корнишонами, пепо.

То был старина Вечноживой, вне всякого сомнения. Иона, встань, иди в Ниневию.

Хорошо сделал, что сбежал.

Море начало вздыматься низкими маслянистыми валами.

Какое ему дело до голубятен Ассирии и прогнивших эвкалиптов, где гнездятся пчелы? До львов и гиен Ассирии? У них там своя Иштар, мерзость постели. Вычислители звездного света, толчуны запретных трав, описатели невозможных тварей — крылатых быков, демонов с когтями.