Ион

— Почему осиротелый? — сказал Херделя, стараясь скрыть волнение. — Так всегда бывает, когда человек попадает в другую страну… Ничего, освоится, он же мужчина, не тряпка!

Они заговорились и совсем забыли про второе письмо. Впрочем, Лаура не сообщала ничего нового, кроме того, что она опять беременна и надеется, что бог им даст мальчика.

Госпожа Херделя хотела написать Титу, утешить его, рассказать обо всех и обо всем, в особенности о гибели Иона Гланеташу, зная, что Титу когда-то был очень привязан к «бедному Иону». Но Херделя уговорил ее повременить с ответом, дождаться освящения церкви в Припасе, сказав:

— Как знать, может, тогда и еще кое о чем напишем.

Старики обменялись многозначительными взглядами, — «кое о чем» подразумевало Зэгряну. Гиги слышала это и не протестовала, вопреки обыкновению, то ли не хотела сердиться после письма Титу, то ли сама тоже возлагала кое-какие надежды на освящение церкви. А после она загадочно сказала:

— Я тоже напишу ему, пусть он все узнает.

5

Воскресенье… Село точно помолодело и принарядилось к торжественному дню. Оно выглядело чистеньким, веселым, не зря приказывал священник, чтобы каждый подмел улицу у себя перед домом, убрал двор и украсил ворота зеленью. Сам господь бог смилостивился, послал ясный день, как бы желая вознаградить этим своего слугу. Все приоделись в белое праздничное платье. Осеннее солнце, ровное, блеклое, разливало теплый и приятный свет.

Белчуг, изнуренный хлопотами, чувствовал только ужаснейшее волнение и от беспредельной радости, и от мучительного нетерпения. Еще в субботу вечером стали съезжаться крестьяне из дальних сел, и ему почти не удалось поспать. Чуть свет он был на ногах, пошел наведаться в школу, где должен был происходить банкет для «образованной публики», потом к Тодосии, вдове Максима Опри, где было место народного гулянья, потом в новую церковь — проверить, все ли там как следует. Он поминутно хватался за сердце, словно боялся, что оно вдруг остановится в тот момент, когда он может наконец пожинать плоды своих стараний.

По Большой улице непрестанно катили, гремя, экипажи и со стороны Армадии, и со стороны Сэскуцы. Нарядные или допотопные коляски, одинаково белые от пыли, легкие брички, быстрые шарабаны, громоздкие кареты подвозили господ, а крестьяне — кто издалека и кто побогаче — подъезжали на каруцах, убранных пестрыми ковриками, окрестные — те шли пешком, шумливой гурьбой, опрятные, приодетые… Людной стала корчма, несмотря на все запреты священника, наказывавшего припасовцам не брать в рот ни, капли ракии до окончания святой службы. Ривка, вдова Аврума, вместе с Айзиком предусмотрительно запасли ракии во все бочки, чтобы не было недостатка в напитках в такой важный день, когда ожидалось столько клиентов. Оркестр Гоги из Бистрицы прикатил на трех каруцах, на третьей гордо красовался контрабас, предвещая шумное веселье. Белчуг позаботился и о простом народе, сам подрядил для него музыкантов: Бричаг вместе со своими товарищами, Холбей и Гэваном, сидели, попивая, в корчме в ожидании начала празднества.

Священник Белчуг обрадовался, когда пришли Хердели.

— Ох, как хорошо, что вас бог привел! — вздохнул он и улыбнулся, прикладывая руку к сердцу. — Сколько волнений… Ох, только бы все сошло гладко!

Он попросил г-жу Херделю и Гиги пойти оглядеть убранство церкви, а затем побывать в школе, проверить, все ли сделано, как нужно, к банкету для господ. Кушанья готовились в пивных «Рахова» и «Гривица», но женский глаз все же зорче, чем у самого искусного ресторатора. Херделя должен был остаться с Белчугом встречать гостей.

Епископ приехал в десять часов в закрытой карете, запряженной четверкой лошадей; ее окружали верховые, — то были припасовские парни, которых Белчуг выслал к мосту через Сомеш встречать его. За каретой следовали шесть экипажей со свитой епископа, состоявшей из высоких духовных лиц.

Два молодых священника бросились помогать ему выйти из кареты. Когда епископ ступил на подножку, карета накренилась и чуть не опрокинулась. Он был старый и очень тучный, но добродушного вида, — голубые, детски ясные глаза, белоснежная борода, сливающаяся с длинными прядями волос и желтоватыми усами. Щеки у него порозовели, он тяжело дышал.

— Очень жарко, — проговорил он, стараясь всем улыбнуться и поднимая персты для благословения столпившихся, обнажавших головы.

На его высоком лбу, переходившем в блестевшее лысиной темя, выступили капельки пота. Он почувствовал приступ чихоты и сразу укрыл голову. Его больше всего страшила простуда, и потому он оберегался от сквозняков и холода.

Белчуг локтями проложил себе дорогу сквозь толпу, смущенно шепча: «Позвольте пройти», — и с великим трудом пробрался к епископу. Тут он кашлянул, чтобы прогнать волнение, и потом произнес приветственное слово, которое разучивал перед зеркалом, и все-таки несколько раз сбился, но это как бы придало еще больше торжественности моменту.