Иоанн III, собиратель земли Русской

Никитин отозвался малым знанием дворских порядков, объяснив, что князь Вася, воспитанный в теремах, может обстоятельно рассказать про обиход тамошний, а что он готов быть за переводчика, если бы потребовалось.

– Я сам по-вашему понимаю. Пусть юнак говорит, – высказался Стефан.

– Елена Степановна больно обижает государыню Софью Фоминишну, – откровенно высказал Вася, но, приметив неудовольствие, выразившееся на лице воеводы, поспешил добавить: – Может, и злые люди сомущают их промеж себя…

– Ты мне, брате, правду реки: какие злые люди совращают Алену?.. Мы ей отпишем: непригоже жену отца мужнина не почитать! Даже совсем негодно… Не люблю…

Скорый на гнев и на милость Стефан вспылил даже при этом, но скоро спохватился, подумав, что молодой человек может объяснить его вспышку против себя. Протянул ему руку и, быстро перенесясь воспоминанием к сыну, образ которого живо представляли ему черты Васи, сказал ласково и с чувством:

– Каков ты, друже, и у меня был Юраш, сынок прекрасный… Скосила его сабля турецкая… Ох! Тяжело мне вспомнить про это. Жив у тебя отец? И мать есть?

– Здравствовали при отъезде нашем.

– И говорит так точно, как мой Юраш! – прибавил воевода с тяжелым вздохом, принявшись ласкать юношу. Об отце и матери Васи Никитин счел за нужное объяснить воеводе, выставив в настоящем свете значение в глазах Иоанна князя Даниила Холмского да подвиги, его прославившие.

– Еще больше ты мил мне, юнак, как узнал я, что сын ты вояка мужественного! Он мне брат по оружию, а ты, стало быть, племянник. Так тебя и называть стану…

Зашли речи о дворских интригах. О них, как оказалось, Стефан был несколько сведущ и считал в числе державших сторону его дочери князя Ивана Юрьевича. Хвалил искусство Курицына, называл его правою рукою Иоанна в делах внешней политики. Но, пустившись и в политику, не раз сводил разговор на погибшего своего сына, начиная каждый раз с большим проявлением нежности относиться к Васе, принимавшему эти знаки благоволения воеводы с почтением, хотя далеко не с подобострастием, отличающим искусного придворного. Воевода сам был прост в обращении, и под гостеприимным кровом его послы московские нашли для себя дружеский приют, сделавшись с ним неразлучны и пользуясь его полною доверенностью. Стефан часто наказывал Васе при случае рассказать Ивану Васильевичу действительное положение дел его. При этом, одаренного от природы восприимчивым умом, вводил он князя Василья Холмского в полное знакомство со средствами страны своей, своими планами, опасениями и надеждами. В жару беседы, бывало, старый воевода положит ласково руку на плечо Холмского, а другою указывает ему, как ученику разумный наставник, что следует сделать.

Среди одной из подобных интимных бесед (при которых Никитин и Вася оказывались неизменными разделителями времени Стефана) вдруг докладывают воеводе о приезде из Москвы еще посла с грамотою.

Входит Максимов и подает досканец. При виде заведомо дружественных отношений Стефана к Васе Холмскому посланец московский до того остается поражен, что не может сказать слова. Так что на повторительный уже приказ воеводы прочесть, что пишет Иван Васильевич, Никитин взял из рук Стефана послание государя и исполнил эту нетрудную обязанность.

Из письма Ивана Васильевича наши послы узнают не без скорби о потере наследника и вдовстве княгини Елены. Воевода не может владеть собою, у него навертываются слезы, и он не старается скрыть их.

Теперь только Максимов получил употребление слова во вред себе, но распорядился языком своим.

– Государь воевода! – крикнул он, указывая на Холмского в порыве слепой к нему ненависти. – Этот презренный холоп гречанки и к твоему величию успел втереться в милость! Знай, что он первый клеветник на благородную дочь твою…

Воевода только плечами пожал при таком приступе и добродушно заметил, что такой добрый отрок, как сам он успел уже довольно узнать Васю лично, не способен не только на низости и клевету, но и ни на какое грязное дело по самому свойству своего искреннего характера, благородного и откровенного.

Максимов, пристыженный, умолк, затая бешенство в душе… Можно представить себе, как воевода остался недоволен ярым посланцем московским, начавшим так оригинально знакомство свое с прямодушным старцем. Стефан замолчал, не глядя на клеветника, а затем, не скрывая неудовольствия, приказал отвести новому гонцу помещение и дал знак, чтобы увели его куда следует.

Оставленный один, Максимов понял, что его непростительный поступок произвел действие во вред ему же самому, но пришел еще в пущую ярость от неудачи. Неудовлетворенный гнев, подстрекаемый горечью бессилия, довел сторонника Елены Степановны до неистовства. Он бился головою об стену, вне себя, с пеною у рта, повторяя: «Убью! Не отвертишься… Идем на поле. Двоим нам не жить на свете. Смерть так смерть! Терять мне нечего…»

Утро застает его в лихорадке, ослабевшего, но злого до чрезвычайности.