Иоанн III, собиратель земли Русской

Действительно, вся академия, то есть отец Мефодий и десятка два юношей от пятнадцати и до двадцати лет разбрелись по аллеям. Учитель и многие юноши ушли или уехали, некоторые доканчивали диспут в саду, к числу последних принадлежали князь Василий Холмский и Дмитрий Федорович Ласкир, сын важного греческого выходца, который был почтен Иоанном и пожалован в бояре. Холмский изо всех греков любил одного Дмитрия; образованный, по-тогдашнему даже ученый, Ласкир с познаниями соединял приятную наружность и светскую любезность… Диспут молодых людей был ненаучного содержания, он велся насчет очаровательной хозяйки…

– Ты должен ее видеть! – говорил Ласкир, самодовольно улыбаясь. – Отец считает меня ребенком, а мне уже двадцать второй год; она моложе меня, она богата…

– Но ты сам говорил, что шалости ее непозволительны и противны александрийскому учению…

– Василий! Я не рассудил об одном, что она тайно беседовала со мной, тайно ездила в государевы сады на прогулку со мной, и только со мной… Ветреница, конечно, но я не знаю соперника.

– А Палеолог, Андрей?..

– Вчера я все узнал! Он насильно хочет быть ее другом… А она не сдается…

– А она, любезный Митя, она хочет быть его женою – и он сдается…

– Бабьи сказки! Чего не выдумает подозрительность Софьи Фоминишны. У вас там в теремах, я думаю, каждый день новые вести. В день, я полагаю, сто человек переженят и разведут. Удивляюсь, как тебе не скучно в этой бабьей клетке…

– Ах, Митя, если б ты знал, как там весело! Правда, маленькие дети иногда подымут такой визг и писк, что бежать приходится. Зато дети и спят много; тогда мы отличаемся. Я старший, всему начало; потом, у меня сподручница Елена. Такого другого ангела на земле нет. Разве Феодосия перещеголяет, но та еще мала… А уж как умна, никогда с детворой не возится, всегда с нами…

– Да что же вы делаете?

– Что? Играем в жмурки, после поем церковные песни; ну, Митя, если бы ты слышал этот удивительный голос, чистый-чистый, кажется, будто с неба льется; уж как придет время петь, смейся не смейся, а у меня в груди так душа и разболится; мутит, душно, пока не запоет наша Леночка. Недаром ее все сорок нянь теремным соловьем называют.

– Сорок нянь… Да это у вас бабий полк… А мужчин совсем нет.

– Как нет? Василий, он уже десяти лет; мальчик умный, мы с ним очень дружны; есть теремной дворянин, Стромилов, у него помощники да прислуги; вот Алмаз, он, правда, наш холоп, но к дворской челяди приписан и окладом пожалован…

– И все вместе…

– Как можно? На мужской половине Стремилов голова, а на женской няня Кирдина; утром к молитве все сходимся; помолимся, тут государыня придет, мы ей поклонимся и завтракать станем, если обедни нет, а есть – с нею к обедне идем; нас всех за золотой решеткой уставят, там мы литургию и слушаем; потом с Софьей Фоминишной дети пойдут наверх, там недолго остаются; воротятся – давай учиться; отошло ученье – пошли игры или в сад поведут. Потом кушать усядемся, а там опять играть; вот эту пору я больно люблю, потому что на утренние игры не всегда поспеешь, с вами засидишься. Зато вечером… Такой гром подымем, что государь сверху присылает, наказывает, чтобы дети потише играли… Ну да и этого скоро не будет; говорят, теремной каменный дом скоро поспеет, тогда государева рабочая палата от нас подальше будет…

– Вася! Вася! Да неужели ты хочешь навсегда в теремах оставаться?

– Как навсегда?

– Удивляюсь, что отец теперь уже не берет тебя с собой на войну…

– На войну! Да что ты это? С чего ты это взял? Оставить терема, матушку, моих друзей. Я умру с тоски…

Ласкир с нежностью смотрел на Васю; добродушная, невинная привязанность Василия обличала состояние сердечных дел его, но Вася сам не знал и не понимал, что таится в свежем сердце. Одно слово могло разрушить этот рай и тихо теплившиеся чувства обратить в страсть. Это разрушительное слово было уже на устах Ласкира, но ему как-то жаль стало Васю; не по расчету благоразумия, но из безотчетного сожаления, по какому-то инстинкту Ласкир смолчал и глядел на юношу с горькою улыбкой… Ласкир даже забыл про Зою. Задумавшись, оба шли к воротам, где Алмаз ворчал за поздние диспуты… Но едва они вышли на улицу, из других ворот, которые вели на двор Меотаки, выбежало несколько мужчин и женщин…

– Помогите, – больше других кричала известная нам соседка, жена Хаима Мовши. – Умерла…

– Кто? – воскликнул Ласкир, и хотя получил ответ, но ничего уже не слушал; схватив за руку князя, он бросился в дом Меотаки…

Смеркалось. В вечернем сумраке они увидели Зою; она лежала на софе бледная и холодная, как мрамор; Ласкир схватил ее за руку и с ужасом опустил руку…

– Вася! Если ты меня любишь, посиди при ней, а я притащу мистра Леона! Я ничего не пожалею…