Инженю

— Я сказал вам, что прошла весна, прошло лето… Так вот, эта девушка по-прежнему была холодна, а я стал несчастнейшим из людей! Все мои мысли преобразились: я больше не любил, а желал… я больше не мечтал, а бредил… Однажды — ах, дорогой мой слушатель, вам придется, ничего не поделаешь, довольствоваться этим обращением, до тех пор пока вы не найдете лучшего! — однажды, видя ее такой красивой и такой нечуткой, я на мгновение поддался слабости, решившись обратиться к ней; мы были на прогулке в лесу и ехали в ее коляске, которой она правила сама; когда я сказал: «Мадемуазель, не изволите ли вы остановить коляску? Мне очень плохо!», у меня было такое лицо, глядя на которое даже самые жестокие женщины никогда не обманываются. Она дунула в маленький золотой свисток, и ее наполовину дикие лошади, привыкшие повиноваться этому сигналу, встали как вкопанные. «Что с вами?» — резким голосом спросила она, бросив на меня свой пронзительный взгляд. «Я не смею вам этого сказать, мадемуазель; было бы лучше, если бы вы сами догадались». — «Я учусь всему, кроме разгадывания загадок», — сухо ответила Цецилия. «Увы! — воскликнул я. — Тон вашего ответа подтверждает, что вы меня поняли; однако я не считаю, что оскорбил вас, не правда ли? Хорошо…» — «Хорошо что?» — спросила она. «Хорошо, позвольте мне удалиться, прежде чем мне не пришла мысль проявить к вам неуважение». — «Вы можете удалиться или остаться: уходите, если вам так удобнее, оставайтесь, если вам так угодно».

Я побледнел и бессильно откинулся на спинку сидения коляски; Цецилия, казалось, даже не заметила этого; правда, из ее рук выскользнул хлыст и упал на землю в то самое мгновение, когда она уже тронула лошадей с места. Я выпрыгнул из коляски, но не для того, чтобы подобрать хлыст, а для того, чтобы броситься под колеса. Демон, по-прежнему невозмутимый и холодный, тут же разгадал мелькнувший у меня замысел и одним движением руки повернул лошадей в сторону; колесо, которое должно было переехать меня, слегка задело полу моего сюртука.

Распростертый на земле, я смотрел на нее; она смерила меня совершенно ясным, исполненным угроз взглядом; она сильно побледнела и, вероятно, так рассердилась, что я пожалел о своем желании умереть ради такой женщины.

Я поднялся.

«Quid ergo?[19]» — с вызывающей дерзостью спросила она. — «Ессе flagellum; recipe![20]» — с иронией ответил я, снова занимая место рядом с ней.

Но сердце мое было переполнено таким презрением, мозг мой был так возбужден, когда я произносил эти слова, что я не смог рассчитать свой жест и, подавая Цецилии хлыст, коснулся ее руки, которую она протянула, чтобы взять его у меня.

Прикосновение это обожгло меня, словно раскаленное железо: я забыл разжать ладонь, чтобы отдать ей хлыст; она, склонившись ко мне, чтобы вырвать его, коснулась щекой моего лба.

Я тяжело вздохнул и едва не потерял сознания.

Цецилия яростно, раз двадцать подряд, больно хлестнула раздраженных лошадей, которые с диким ржанием понеслись вперед жутким галопом.

Скачка продолжалась более часа.

За этот час мы, наверное, промчались десять льё; я даже не попытался пошевелиться, она не произнесла ни слова.

Этим все и кончилось. Мы вернулись в замок; я был в полуобморочном состоянии; она нервничала, дрожала и была разъярена; лошади были взмылены.

— И вы уехали после этого эффектного эпизода? — спросил Дантон.

— Нет. Плоть этой женщины пожрала мою плоть; я принадлежал ей: теперь Цецилия должна была принадлежать мне.

— Ну и ну! Сен-Прё здесь больше делать нечего — это уже чистый Вальмон!

— История не закончена, — улыбнулся Марат, — и скоро мы, наверное, встретимся не с таким пошлым типом, как Вальмон. Подождите!

XV РАЗВЯЗКА РОМАНА

Ненадолго наступило молчание. Марату нужно было перевести дух; Дантон был не прочь поразмыслить над всем услышанным.

— Я вам сказал, — снова начал Марат, — что в моих жилах не кровь текла, а пылал огонь; потерпите, потерпите, ведь мой роман писал не Лакло, я не романист в манжетах; терпение, терпение!

Но Дантон, еще раз злоупотребляя своим подавляющим превосходством над Маратом, сказал:

— Несомненно, вы были молоды; возможно даже, что вы были красивы, — вы утверждаете это, и я вам верю; но я не могу объяснить себе, признаться, каким образом вы могли бы заставить подобную женщину полюбить вас.

— А кто вам говорит о любви? — с горечью возразил Марат. — Разве меня можно полюбить? Подумать только! Да разве в жизни меня кто-нибудь когда-нибудь любил? Людям, обделенным любовью, тем, кто не может найти ни жены, ни любовницы, иногда, по крайней мере, выпадает удача быть любимыми своей собакой. Вот и я попытался завести себе собаку; это был великолепный шотландский дог: он едва меня не придушил в один прекрасный день, когда я вынул из его похлебки кость, которой он мог бы подавиться. Разве меня можно любить? Подумать только! О любви я подумал лишь при первой моей встрече с Цецилией; с тех пор я забыл о ней!

— Значит ли это, что ваша затея с романом провалится, так же как вы сами провалились в снег? — спросил Дантон.