Инженер Киселёв

Вечером следующего дня с Аркагалы за одиннадцать километров приехал на попутной машине врач, заключенный Кунин. Я знал его немножко – по пересылке прошлых лет. После осмотра больных и здоровых Кунин подмигнул мне и направился к Киселеву.

– Ну, как осмотр? В порядке?

– Да, почти, почти. У меня к вам просьба, Павел Дмитриевич.

– Рад служить.

– Отпустите-ка Андреева на Аркагалу. Направление я дам.

Киселев вспыхнул:

– Андреева? Нет, кого хотите, Сергей Михайлович, только не Андреева. – И засмеялся. – Это, как бы вам сказать политературнее – мой личный враг.

Есть две школы начальников в лагере. Одни считают, что всех заключенных, да и не только заключенных, всех, кто досадил лично начальнику, надо скорее отправлять в другое место, переводить, выгонять с работы.

Другая школа считает, что всех оскорбителей, всех личных врагов надо держать поближе к себе, на глазах, лично проверяя действенность тех карательных мер, которые выдуманы начальником для удовлетворения собственного самолюбия, собственной жестокости. Киселев исповедовал принципы второй школы.

– Не смею настаивать, – сказал Кунин. – Я, по правде говоря, вовсе не для этого приехал. Вот тут акты, их довольно много, – Кунин расстегнул помятый брезентовый портфель. – Акты о побоях. Я еще не подписывал их. Я, знаете, держусь простого, что называется, «народного» взгляда на эти вещи. Мертвых не воскресишь, сломанных костей не склеишь. Да мертвых в этих актах и нет. Я так говорю о мертвых, для красного словца. Я не хочу вам плохого, Павел Дмитриевич, и мог бы смягчить кое-какие врачебные заключения. Не уничтожить, а именно смягчить. Изложить то, что было, – помягче. Но, видя ваше нервное состояние, я, конечно, не хочу вас тревожить личной просьбой.

– Нет, нет, Сергей Михайлович, – сказал Киселев, придерживая за плечи вставшего с табурета Кунина. – Зачем же? А нельзя ли совсем порвать эти дурацкие акты? Ведь, честное слово, сгоряча. А потом, это такие негодяи. Любого доведут.

– Насчет того, что любого доведут эти негодяи, – у меня особое мнение, Павел Дмитриевич. А акты… Порвать их, конечно, нельзя, а смягчить можно.

– Так сделайте это!

– Я бы сделал охотно, – холодно сказал Кунин, глядя прямо в глаза Киселеву. – Но ведь я просил перевести одного зэкашку на Аркагалу – вот этого доходягу Андреева, – а вы и слушать не хотите. Засмеялись, и все…

Киселев помолчал.

– Сволочи вы все, – сказал он. – Пишите направление в больницу.

– Это сделает фельдшер вашего участка по вашему указанию, – сказал Кунин.

Этим же вечером с диагнозом «острый аппендицит» я был увезен на Аркагалу, в главную лагерную зону, и больше не видел Киселева. Но не прошло и полугода, как я услышал о нем.

В темных штреках шуршали газетой, смеялись. В газете было напечатано извещение о внезапной смерти Киселева. В сотый раз рассказывали подробности, захлебываясь от радости. Ночью в квартиру инженера через окно влез вор. Киселев был не трус, на кровати у него всегда висела заряженная охотничья двустволка. Услышав шорох, Киселев спрыгнул с кровати и, взведя курки, бросился в соседнюю комнату. Вор, услышав шаги хозяина, кинулся в окно и замешкался немного, вылезая из узкого окна.

Киселев ударил вора прикладом сзади, как в оборонительном рукопашном бою, – по всем правилам, как учили всех вольных во время войны – учили каким-то дедовским способам рукопашного боя. Двустволка выстрелила. Весь заряд влетел Киселеву в живот. Через два часа Киселев умер – хирурга ближе чем за сорок километров не было, а Сергею Михайловичу, как заключенному, не разрешили этой срочной операции.

День, когда на шахту пришло известие о смерти Киселева, был праздничным днем для заключенных. Даже, кажется, план был в этот день выполнен.

1965