Инвалиды

-- Да знаете ли вы, молодой человек, что когда еще материно молоко на ваших губах не подсохло, я был уж там? -- хрипло, задыхаясь, прокричал Крюков и показал рукою куда-то в пространство. -- Как вы смеете мне это говорить?.. Это нахальство! Не больше-с!

-- Вежливость! -- тихо и сдержанно сказал Игнатович и тоже встал со стула, примяв оборонительную позу.

Со всех сторон потянулись любопытные.

-- Как вы смеете? -- шипел Крюков, наступая на Игнатовича.

И вот два интеллигентных, честных человека, так же по существу своему близкие друг другу, как дети одной матери, стояли врагами, самыми злейшими врагами, готовыми безжалостно оскорблять друг друга и все то, что дорого каждому из них, унижать и оплевывать!..

-- Молокосос! -- крикнул Крюков, потрясая дрожащей рукою в воздухе.

-- Психопат! -- громко ответил Игнатович.

Все это совершилось так быстро, неожиданно и гадко, омерзительно гадко...

XIII.

Когда Крюков выскочил из дома Козочкина на улицу, и холодный морозный воздух пахнул в разгоряченное лицо его, он куда-то побежал... В глазах его были слезы, а душу угнетало сознание чего-то непоправимо-скверного и пошлого. К этому примешивалось еще чувство глубокого оскорбления. В ушах его все еще отдавался нелепый язвительный хохот Игнатовича и это безжалостно-брошенное ему вдогонку слово "психопат".

На улице было мертво и безлюдно. Все окна и двери магазинов уже были заперты и только кое-где из обывательских окон еще вырывались полосы света. Иногда лихо пролетал мимо рысак, и комья снега разбрасывал кованными ногами во все стороны. Изредка встречались девушки в белых платочках, как тени скользившие по панелям; заискивающе заглядывали они в лицо Крюкова и покашливали, подчеркивая этим свою несчастную профессию...

-- Молодой человек! -- обратилась одна из таких девушек к Крюкову.

-- Что, голубушка? -- ласково и смиренно ответил Крюков, остановившись.

Он чувствовал какую-то приниженность, потребность стать на одну доску и слиться со всеми униженными и оскорбленными. Ему хотелось как-нибудь проявить, передать это другому человеку... "Все мы -- жалкие, ничтожные людишки, пошлые, злые, беспощадные... А зачем эта злоба? зачем эти заушения? Из-за чего? За что?.."

-- Угостите, молодой человек, папиросочкой!

-- Не курю, голубушка!.. И не молодой я человек... Нет! Прошла она молодость... давно прошла.

-- Проводите меня!

-- Нет. Зачем? Вам холодно и скверно? Я знаю. И мне скверно и холодно... Вам ведь нужны деньги, потому вы и унижаетесь, приглашая меня воспользоваться вашим безвыходным положением? Я вам дам денег так, без унижений и оскорблений... Вот возьмите!.. Немного... Сколько есть, -- говорил Крюков, роясь дрожащею рукою в своем кошельке.

-- Это за что же? -- удивленно и растроганно спро-сила девушка, растерявшись от неожиданности

-- За что? За то, что вы несчастный человек и за то, что мы все виновны перед вами... Просто по человечеству, от души. Все ведь мы жалкие и, главное, -- редко понимаем друг друга... Чужие, одинокие... Да, одинокие...

Крюков сунул в руку девушки свой последний двугривенный, беззвучно заплакал как-то одними губами и, быстро отвернувшись, зашагал по панели...

-- Спасибо! -- крикнула ему вслед девушка и, спрятав двугривенный в муфточку, куда-то пошла торопливой походкою...

"Ну, что же теперь делать? Что?" -- шептал Крюков, шагал по панели. Губы его дрожали, складываясь в мину готового расплакаться ребенка, и холодная дрожь пробегала волнами по телу.

"Надо идти... Надо все это разсказать", -- думал Крюков.

Такой выход был единственным, потому что, что же можно было сделать в его положении, кроме того, что рассказать, пойти к кому-нибудь и рассказать и тем облегчить свои муки.

А идти было некуда и рассказать некому, кроме Воронина.

К нему и пошел Крюков.

Воронин, растрепанный, с опухшим лицом и воспаленными глазами, ходил взад и вперед по чердаку, мягко ступая обутыми в резиновые калоши ногами, горбился и тщательно запахивал полы старенького летнего пальтишко.

В комнате было холодно и страшно накурено. В облаках табачного дыма мигал желтый огонек жестяной лампы с бумажкой вместо абажура. Свет лампы падал на некрашеную доску стола и на стенку, где висела гравюра "Последние минуты жизни Белинскаго". На столе стояла бутылка, валялась растерзанная вобла и объедки черного хлеба. На лежанке, в общей кучке, было свалено рваное цветное одеяло, белье, книги; рукав крахмальной рубашки, отделившись от всей этой рухляди, болтался на воздухе...

Когда Крюков вошел в комнату, лицо Воронина омрачилось и передернулось судорогою...

-- Опять? Спасать пришли? -- закричал он дрожащим голосом: -- Спасители! Вы станете мне опять говорить, что надо бросить пить, что это скверно, подло, вредно? Ах, все это я, господа; знаю, давно знаю... Ну, а еще что? -- закричал он, хватаясь обеими руками за голову. -- Вам меня жалко? Это я тоже тысячу раз слыхал и... верю!.. Оставьте только меня в покое... Я никому не нужен, и мне никто не нужен...

-- Воронин!.. Я пришел к вам так... просто... Тяжело мне сейчас и, кроме вас, не к кому пойти...