Инвалиды

-- Мы добудем! Завсегда можно... Пустяки!.. -- говорил он, собирая с полу деньги.

Минут через десять он принес новую бутылку водки и вынул из кармана соленый огурец.

-- Вот выпивка, а вот закуска! -- произнес накладчик, ставя бутылку на окно и кладя огурец рядом. -- Чай, и мне дадите за труды?.. Что-то в горле сидит...

-- Пей, братцы!

Пили все, не исключая мальчика Синицина.

Соколов, большой любитель пения, стал упрашивать Воронина спеть что-нибудь:

-- Спой, Миша, что-нибудь печальное!.. Ахни "не одна-то в поле дороженька", -- сипло умолял он Воронина.

Метранпаж останавливал: он боялся внезапного приезда "хозяина" -- так называли рабочие редактора.

-- Он вам так споет, что заплачете...

-- Ничего не будет... Спой, Миша!

-- Моя песенка, братцы, спета... -- печально произнес Воронин и опрокинул горло бутылки в рот. -- Ну, черт с вами, спою...

-- Спой эту... Про Еремушку-то!..

Воронин передал бутылку Соколову, встал посреди типографии в позу артиста на эстраде и громко, с пафосом, запел:

Жизни вольным впечатлениям

Душу вольную отдай,

Человеческим стремлениям

В ней...

Здесь голос певца оборвался. Гулкое эхо разнеслось под сводами типографии и замерло...

Крюков тревожно вслушивался в эту песнь пьяного человека, и его сердце сжималось болью, и из глаз падали на бумагу редкие слезы...

-- Не могу, братцы!.. Голос пропил...

Соколов с какой-то странной нежностью обнял Воронина и стал целовать его:

-- Душевный ты человек, Миша! Люблю тебя! На, выпей! -- говорил он, тыча в рот Воронина горлышко бутылки.

Когда Крюков кончил работу и проходил чрез наборную, он увидал под столом Соколова и Воронина; обняв друг друга, они громко храпели.

В окна уже смотрело бледное утро. В типографии было совершенно тихо. Только из печатной слышалось бряканье машины да шелест больших листов газетной бумаги...

Вернувшись домой, Крюков повалился, не раздеваясь, на свою скрипучую постель и, как убитый, без движения, проспал до шести часов вечера. Он, быть может, проспал бы и дольше, если бы его не разбудила хозяйка, которая стала подозревать, не помер ли уж ее новый "квартирант без документов".

Вечером у Крюкова был "визитер". Пьяный Воронин отыскал как-то квартиру нового корректора и, несмотря на протесты хозяйки, вломился в его комнату.

-- Я нашел тебя, друг!.. Ты меня понимаешь... Не осудишь... Дай мне, ради Бога, тридцать копеек!.. Умираю без водки... Я, брат, такой же интеллигентный пролетарий, как и ты... Инвалид я, братец!.. Не вини меня, друг мой... Да, инвалид...

Крюков дал ему тридцать копеек. Воронин поцеловал его и ушел.

VI.

Таким образом "труд независимый и по существу не противоречащий убеждениям" был найден Крюковым на этот раз очень легко и скоро.

Крюков стал ночным корректором "Н-ского Вестника".

Независимость этого труда заключалась в том, что за двадцать пять рублей в месяц Крюков днем спал, а ночью бодрствовал, иногда же не спал и по целым суткам -- что уже предоставлялось его собственному усмотрению, наконец он мог спать и целые сутки, для чего стоило только отказаться от двадцати пяти рублей в месяц. Что касается убеждений, то последние оставались совершенно в стороне от труда, который таким образом и не противоречил им. Крюков имел дело по преимуществу с отдельными буквами и словами, а из убеждений имел соприкосновение лишь с теми, которые касались буквы "c", двоеточий, многоточий и других невинных знаков...

С восьми часов вечера Крюков появлялся в корректорской комнате и, склонившись над испещренными поправками оттисками, при свете пышущей жаром большой лампы под зеленым абажуром, исправлял ошибки авторов и наборщиков вплоть до четырех, а иногда и до пяти часов утра следующего дня... В короткие промежутки бездействия он ложился на широкий стол, за которым работал, подкладывал под голову переплетенный экземпляр "Вестника" и, поджав ноги, дремал чуткой, тревожной дремой под грохот типографских машин и шорох шрифтовых касс. На рассвете Крюков возвращался домой, сонный, с помятой физиономией и опухшими и красными глазами, шагая неровной походкою усталого и больного человека по сонным и пустынным еще улицам города, и встречные гуляки, возвращавшиеся с кутежей из притонов разгула и разврата, приветствовали его улыбкой солидарности и двусмысленными замечаниями.

Квартирная хозяйка еще более встревожилась, когда "человек без документов" начал аккуратно пропадать на ночь, возвращаться домой на цыпочках и на рассвете. Это таинственное исчезновение и возвращение квартиранта казались хозяйке страшно подозрительными, и она стала страдать бессонницей и головными болями.

Лежа в постели, хозяйка все думала, что бы это могло значить, и не смыкала глаз, прислушиваясь к каждому шороху в комнатах. Когда спавшая в передней на сундуке кухарка, на легкий, подозрительно-осторожный стук пальцами в стекло окна, с ворчанием и протестом поднималась со своего логовища, чтобы отпереть дверь "шаромыжнику-постояльцу", -- хозяйка садилась в постели, настораживала слух и переставала дышать...