Интуиция

У капитана было записано сто шестьдесят восемь адресов, и он побывал везде. Принимали его по-разному. В четырёх местах с ним отказались разговаривать, просто не впустили в дом – и он уходил, оставляя данные, по которым с ним можно связаться. Иногда его осыпали проклятиями, и он терпеливо сносил их. Чаще встречали отстранённо и холодно, но понемногу разговор завязывался, и капитану приходилось рассказывать и разглядывать семейные стереографии – так, словно он был не убийцей, а просто сослуживцем в отпуске. Понемногу капитан понял, что Земля с самого начала не очень-то верила, что кто-то из них вернётся; провожая, прощались почти навсегда. Отчасти это было правдой – отпускники и отставники, возвращавшиеся домой, иначе двигались, иначе говорили и иначе думали. Но там, в космосе, они постоянно чувствовали ниточку, связывающую их с Землёй – а вот Земля отпускала эту ниточку сразу, едва челнок отрывался от плит космодрома. Так ребёнок, заигравшись, случайно отпускает в небо воздушный шарик – и с горьким изумлением смотрит вдогонку, понимая, что вернуть уже ничего нельзя.

Трудно пришлось в одном мексиканском городке, где полуслепая, выжившая из ума старуха приняла его за собственного сына, наконец-то вернувшегося домой. Она не хотела слушать ничего из того, что он говорил, только ощупывала его лицо дрожащими сухими ладонями. Ему пришлось прожить там сутки, пока не приехал брат убитого им старшины.

Капитан чувствовал, что устал – каждый следующий визит давался всё труднее. В космосе было гораздо проще… Хуже всего пришлось в Шотландии. Это был сто шестьдесят второй адрес в списке. Дремучий старик открыл дверь, провёл его в пустой дом, усадил за стол и молча слушал, пока капитан говорил. За всё то время он не проронил ни слова, только смотрел куда-то сквозь капитана, шевелил кустистыми бровями, и капитан даже не знал, слышат его или нет. Было трудно ещё и потому, что какое-то время старший лейтенант МакКой служил под его началом на «Независимом». Когда капитан окончательно выдохся, старик поднялся, не говоря ни слова, и, шаркая, направился к лестнице – он увидел, как шевелятся под рубашкой широкие костлявые плечи. Капитан не знал, что делать дальше. Он посидел немного в одиночестве, соображая, не пора ли уходить, когда с лестницы раздались шаги. Старик спустился, держа в руках пыльную бутылку. Плеснул в стакан, подвинул через стол и хрипло сказал: «Пей». Капитан поднял на старика совершенно больные глаза, и старик повторил: «Пей, парень. Это нужно».

Капитан не стал спорить – просто поверил, поднял стакан и проглотил содержимое, как пьют лекарство, прописанное корабельным врачом. Спустя минуту тёплая волна, поднявшаяся откуда-то изнутри, мягко стукнула его по затылку. Старик не спеша продолжал: «Я бы рад был составить тебе компанию, да уже не могу. Но, – он наставительно поднял вверх палец, – тебе это мешать не должно». Горький напиток, пахнущий зерном и дымом, согрел капитана.

Старик повёл капитана на веранду второго этажа. Вечер уже перетекал в ночь, и капитан смотрел, словно впервые, как солнце опускается за горы. Он так давно не видел, какой бывает вечерняя заря на планете, что стоял, замерев, вцепившись в перила. Вернул его обратно голос старика: «Выпей, парень». Капитан обернулся. Старик снова держал налитый стакан. «Грег вот так же глазел на закат. Его было силой не загнать в дом, пока у него глаза не слипались. Бывало – и засыпал здесь, прямо под звёздами… Ты пей, и если хочешь – послушай старика. Ведь он был не сын мне – внук… Знаешь, как говорят? Первый ребёнок – последняя игрушка, а первый внук – первый ребёнок. Его родители погибли давным-давно, ему и десяти не было… Пей, парень. – Старик говорил так, как уже давно не говорят – неторопливо подбирая ёмкие слова и тщательно выговаривая их с лёгким акцентом. – Не верь тому, кто скажет, что в одиночку пить стыдно. Стыдно только тем, кто боится оставаться наедине с самим собой; добрый напиток – он как зеркало, проявляет и проясняет всё то, что человек хотел бы утаить от себя самого, ты мне поверь, я ведь кое-что о жизни знаю…»

И капитан пил и слушал старика, а когда не стало сил – уснул на невысоком табурете, прислонившись к перилам, уснул со странным облегчением прямо под звёздами. Старик сходил в дом, вынес клетчатый плед и укрыл капитана, а сам уселся в кресло напротив.

Наутро тело побаливало оттого, что спать пришлось в неудобной позе, но гораздо больше ныло внутри: сидящий в кресле старик так и не проснулся, и капитан судорожно тыкал пальцами в коммуникатор, вызывая ближайшую медстанцию. Когда прибыл санитарный геликоптер, капитан сидел рядом с креслом. Старик, годившийся ему в отцы, а может быть – и в деды, накануне сумел рассказать капитану что-то такое, от чего внутри саднить не перестало, но – боль стала иной, щадящей, почти терпимой… Не осталось никого из Мак Коев, кому он мог бы вернуть хоть часть этого долга.