Инцелы. Как девственники становятся террористами

Голос застает врасплох всех нас, разрушая обеденный покой. Бросив взгляд на пустую улицу, я вижу Вильяма. Он мой ровесник и живет через пару домов от меня, у поворота улицы. Его старший брат наводит страх на всех детей в округе, а Вильям подражает брату: держится самоуверенно, смотрит на всех недовольно и злобно, будто в любой момент готов дать кому-нибудь по морде. Роста он примерно такого же, как я, лицом немного напоминает мальчика Калле с тюбика икры[31] – светловолосый, с веснушками, но без солнечной улыбки. Калле на тюбике всегда улыбается. Вильям не улыбается никогда. Он ходит с постоянно мрачным выражением лица, словно весь мир обошелся лично с ним особенно несправедливо. И вот сейчас он по каким-то причинам стоит под нашим окном и орет что-то в сторону нашей кухни. Мы с папой смотрим на него, потом друг на друга, потом снова на Вильяма. Никто не произносит ни слова. Вильям сердито смотрит на наше окно, будто мы совершили какое-то ужасное преступление против него и всей его семьи. Потом его взгляд останавливается на мне, и он выкрикивает:

– А ну выходи, если не боишься!

С Вильямом я никогда не играл, хотя мы жили на одной улице. Я считал его врединой и всеми силами старался избегать. Но никогда его не боялся, никогда не воспринимал как угрозу. Я снова смотрю на папу. Он удивлен. Не понимает, почему под окном нашего дома стоит мальчик и так сердится на меня. Мама тоже не произносит ни слова. Кажется, время остановилось и единственное событие на земном шаре – эта грозная сцена с девятилетним психопатом в главной роли.

– Выходи, я сказал! Что, испугался, жалкий трус?

Вопросительный взгляд отца сменяется требовательным. Он ждет, чтó я предприму. Что буду делать с этим нахальным пареньком под нашим окном? Долго ли буду терпеть его обзывательства? Никто в нашей семье никому не позволял себя оскорблять, мы сражались на фронтах двух мировых войн, черт подери!

– Выходи, я тебе навешаю!

Я напуган до смерти. Парализован. И смущен. Мне следовало бы выйти и проучить хулигана. Скорее всего, задача не из сложных, Вильям не сильнее меня – просто смотрит злобно да орет громко. Возможно, достаточно просто встать напротив него и, если понадобится, отвесить точный удар или пнуть. Всё бы закончилось за несколько секунд, и честь моя была бы спасена. Вместо этого я сижу, как пришитый, на кухонном стуле и краснею до ушей. Я типичный книжный червь, о супергероях не люблю даже читать. Через некоторое время Вильяму надоедает, и он уходит ни с чем. За кухонным столом воцаряется тишина. Никогда не забуду взгляд отца, полный разочарования.

– Почему ты не вышел и не постоял за себя?

Вопрос повисает в воздухе. Я сижу, уткнувшись взглядом в тарелку. В горле пересохло, я борюсь со слезами. Только не реветь. Не реветь.

Много лет спустя отец умирал в больнице Эшта, большую часть времени находясь без сознания. Он дышал тяжело, но ровно, а я, сидя у его кровати, думал о его жизни, обо всем, что ему довелось испытать, как он несмотря ни на что выжил, сумел построить нормальную жизнь с семьей и детьми. Но еще я размышлял о том, как всю его жизнь его преследовали разочарование и озлобленность и как, находясь в отчаянии из-за смерти моей мамы, он принялся искать виноватых и осыпал упреками и обвинениями всех вокруг – и чаще всех меня. Теперь мой отец лежал в постели, на удивление спокойно и неподвижно, загорелое лицо выглядело так, будто он просто прикорнул после обеда. Но картинка была фальшивой. «Загаром» на самом деле была желтуха, один из симптомов рака. А я сидел рядом как парализованный, не в состоянии даже принести ему стакан воды или сказать что-то вразумительное. Всё что угодно, что могло бы утешить, просто положить руку на его руку, выразить свои чувства – но слова не шли.

– Стефан! – обратился ко мне отец, внезапно очнувшись. – Помоги мне умереть, – прошептал он по-польски. – Помоги мне, не могу больше.

Мне хотелось бежать, бежать со всех ног, это было невыносимо. Когда на следующий день зазвонил телефон и мне сказали, что он умер, я почувствовал облегчение, а еще усталость, тоску и оглушительную скорбь. Через несколько часов, вернувшись в больницу, я увидел, как отец лежит с выражением полного покоя на лице. На ночном столике рядом с ним стояла зажженная свеча, и внезапно меня охватило необоримое отчаяние. Плотину прорвало, я зарыдал, принялся колотить кулаками по стене, проклиная всё и всех, но прежде всего – самого себя.

Каким отцом стал я сам? Готов признать, что ощущал страх неудачи перед этой ролью, очень боялся сделать что-то не так, испортить отношения с сыном. Такой страх легко понятен, учитывая, насколько токсичными были наши отношения с отцом в последние годы его жизни.

Один мой хороший друг любит афоризмы. Когда речь заходит о воспитании детей, он говорит: «Детей можно научить только этикету. Остальное – генетика».

Если бы всё было так просто.

14. Петер