Интервью со смертью

А в тот день… Приступ начался утром. Но я не понял, что это приступ, не увидел ничего необычного в своем состоянии, просто подумал: какая сегодня необыкновенная жара, голова разболелась, из рук все валится, хорошо, что у меня выходной (по вторникам наша организация почему-то не работает). Позавтракал, хоть голода не испытывал (как у человека, лишенного эмоций, у меня не бывает аппетита, только чувство голода или его отсутствие), и принялся за генеральную уборку, которую запланировал еще вчера. Солнце нагло уставилось в окно, раскаляло и так раскаленную комнату, от потолка веяло жаром, как от печки, и я подумал, что от развода с Людой все-таки проиграл, на третьем этаже в нашей старой квартире никогда не было так жарко. Хорошо бы купить и повесить на окна шторы а то от этого солнца нет никакого спасения. И еще я почему-то подумал, что нижняя моя соседка Кира Самохина – единственный человек, перед которым я притворяюсь неравнодушным, и что это странно: к ней-то самой я точно так же равнодушен, как и ко всем остальным. Зачем, к примеру, я каждый раз заигрываю с ее Феликсом, присаживаюсь перед ним на корточки, треплю по загривку, когда собак совершенно не переношу? Или зачем я зазываю ее к себе в гости, пою чаем, веду долгие разговоры, выслушиваю ее пространные ответы, делаю вид, что мне интересно и вообще приятно ее присутствие, когда на самом деле я просто не терплю никаких посторонних в своей квартире? Какой в этом смысл? И почему именно по отношению к ней я так себя веду? Неужели из-за той одесской истории? Возможно. Меня эта история тогда заинтересовала чрезвычайно, и очень поразило, когда я, переехав в эту квартиру, вдруг обнаружил, что моя нижняя соседка – та самая девочка из одесской гостиницы, с которой произошло такое несчастье. Но ведь я историей проникся, а не девочкой. И совсем я ей не сочувствовал. И вообще, эти отношения меня тяготят, надо разорвать их, не приглашать к себе больше соседей и к ним не ходить.

Я вдруг поймал себя на мысли, что ужасно разозлился на Киру, до того, что руки затряслись – со мной еще никогда такого не бывало. Выплясывал тут перед ней, создавал себе неудобства, а ради чего? Помню, однажды полчаса высидел на балконе – было начало марта и очень холодно, – подслушивал разговор с ее воздыхателем (речь шла о том, что она до сих пор не может забыть своего Алексея, страдает и ждет). Зачем, спрашивается? Какое мне до них до всех дело? Так разозлился я вдруг на нее, что просто возненавидел. Кажется, убил бы, если бы она подвернулась под руку. А ведь я никого никогда не ненавидел. Не способен был ни любить, ни ненавидеть, а тут… И солнце жарит, не укрыться от него. Глаза слезятся, голова раскалывается, злоба душит, самая настоящая злоба.

В этот-то самый момент, когда я так взвинтился, что от злости готов был на стенку лезть, и пришел ко мне Петя, племянник жены. Вот кого я всегда откровенно не любил. Не ненавидел, нет – ненавидеть я был не способен, но очень не любил. Пустейший, ничтожнейший молодой человек, но самомнения на десятерых хватит. С ним я не виделся года полтора, если не больше, во всяком случае, сюда он ни разу не приходил. Я пожалел, что открыл дверь, когда обнаружил его у себя на пороге. Наглая, самодовольная улыбка, дергающаяся походка, кепка вызывающе красного цвета козырьком назад на пустой голове, челюсти ходят, перекатывает что-то во рту – то ли жвачку, то ли леденец. Меня аж затошнило от отвращения. А он нахально так, без приглашения, прошел в комнату и даже разуться не удосужился. Уселся в кресло, ноги на журнальный столик положил – свинья свиньей.

– Мне, – говорит, – дядечка, деньги нужны, рубликов семьсот отстегните по-родственному, мать в санатории, вернется через две недели, а мне жить на что-то надо, так что не жмотьтесь, не дайте племяннику пропасть. – Смотрит на меня, улыбается, и хоть бы капля стыда или неловкости!

– Нет, – говорю, – у меня денег, а тебе пора самому зарабатывать.

Засмеялся – тонкий такой, противный у него смех. Перегнулся через спинку кресла, взял шар, в руках крутит. Я как раз перед его приходом пыль вытирал на шкафу и все, что на нем сверху было, сложил на диван: старые журналы, неработающий утюг (руки никак до него не доходят починить), коробку с шахматами и этот хрустальный шар (не помню даже, откуда он у меня взялся).

– Тогда, раз денег дать не хотите, придется вам меня кормить и здесь терпеть до приезда мамы. Выбирайте, что дешевле.

И смеется, смеется. Я не встречал в своей жизни второй такой наглой твари! Солнце слепит, шар в его руках вертится все быстрее – и тоже слепит.