Интервью с самим собой

Я. Скажи честно, тебе нравилась Алиса Селезнева? То есть исполнительница?

Я. Алиса? Гм-м… По-моему, ты переходишь некоторые этические границы. Папарацци, что с вас взять. Но вот кто мне нравился — так это робот Вертер.

Я. Лингвофреник ты.

Я. Умно выражаешься. Хотя и совсем не в тему.

Я. Ну это я так, к слову.

Я. На эту тему есть анекдот, только предупреждаю, бородатый. Едут в поезде два еврея. «А ви знаете? В соседнем купе едет тот самый Эйнштейн!» — «И это который?» — «Да тот самый, который теорию относительности обосновал!» — «И шо такое его теория относительности?» — «Ну вот, к примеру, один волос на голове — это мало? Согласитесь, уважаемый!» — «Да!» — «А один волос в супе — много, не так ли?» — «Так и что, с этой хохмочкой он едет в Одессу?»

Я. Слушай, словцо это — лингвофрения мне так вставило…

Я. Похоже на диарею. Все мы п…сы, однако.

Я. И ты тоже?

Я. Да, увы… Ну подумай сам, разве будет человек в здравом рассудке вот так насиловать Ворд?

Я. Ну это еще вопрос, кто кого насилует.

Я. Ага! Один умный дядька опубликовал статью в «Субъективе», журнал этот, впрочем, быстро скис. А жаль — хорошее было начало. Сказал он, вкратце, следующее: чем больше мы доверяем автоматике, тем меньше доверяем самим себе. Это предельно кратко сформулированная мысль, и, к сожалению мало понятная вне контекста. Мысль глубочайшая! Я до сих пор считаю, что снимать в автоматике — настоящая дикость. Вообще об этом читайте в «Серебряном мире».

Я. Кстати, «Серебряный мир». Как ты его писал?

Я. Как писал? Ну и вопрос! Ушло у меня на эту работу лет двенадцать, и то, еще не закончено. Давай поговорим о чем-нибудь другом. О нимфетках, например, или о погоде. Кстати, мы еще не поговорили о 27 вариантах «ОНП».

Я. «ОНП»?

Я. В изначальном варианте он назывался «П» — «Путь». «ОНП» — «Осень, ночь, путь». Первая серия была откровенно мозгофакальной — герой сидел в электричке и парил мозги одной высокоинтеллектуальной подруге, что так, мол жить нельзя. После чего они сели на паром и отплыли. Думал, в Данию? Хрен. На остров Котлин. Она жила там.

Я. Опять романтика.

Я. Еще какая романтика! В Ораниенбауме они зашли в привокзальную кафешку, где наливали псевдокофе за 22 копейки. Помнишь такой изврат?

Я. Как же, помню.

Я. И вот в конце первой серии эта свихнувшаяся ломает весь кайф герою и вопит во все горло: «Я не шлюха!». Конец первой серии.

Я. Улет!

Я. Он ее запихивает на паром, и сам на нем двигается, понятно. После чего у них, уже у нее дома, происходит черно-белый диалог в духе раннего Вайды. Но вот что я тебе скажу: этот вариант так и остался в моих мозгах. Почему? У меня был такой друг Вова — хотя почему был? Остался. Мать твою. Как-то раз вышли мы на Василеостровской, и пошли гулять (была зима) в сторону Института Опупенного Мозга. У нас фишка была такая — кататься на поездах метро до упора, затем выходить, погружаться назад и продолжать обсуждение наших предельно умных мыслишек. Это, понимаешь ли, прикол: жужжание поездов тогда стимулировало нашу мозговую деятельность, по крайней мере, так нам казалось. И вот идем мы, короче, я выкладываю Вове свою гениальную концепцию, а он вопит: «Ни про каких проституток я кино снимать не буду»!

Принципиал! Феллини хренов!

Я. Так ты это снимал? Феллини… хренов…

Я. Ну, конечно, я написал еще вариантов пять… или шесть… Вова, не стесняясь, все это попросту рвал и орал, что с такими дураками он работать не может. И вот только теперь я понял: я драматург, блин. Все эти идиоты ни черта не понимают в написании сценария.

Я. А что такое сценарий, можешь обьяснить?

Я. А буй его знает! Во всяком случае, это сложнее, чем проза. В прозе ты можешь делать сколько угодно лирических отступлений, вот как писал Грибоедов? Ведь его самая знаменитая пьеса уже сейчас малопонятна, дело не в том, что детки такие тупые! Она неактуальна! То есть попросту непонятна. А что будет дальше? Мозги же тем не менее им, детям, бедным, парят!

Я. Э…

Я. Да кто его знает, что это такое — драматургия! Вот возьмем опять-таки для примера классиков. «Отцы и дети» Тургенева — не хреновая ведь вещь?

Я. М-м, да.

Я. Только затянутая, правда? Ну тебя не достало, скажи честно?

Я. Достало.

Я. Да. А ведь можно было сказать попросту короче. Смысл не потерялся бы. Еще! А Гончаров? Да это полный звиздец! «Обломов» — чудовищно прекрасная штука, только затянутая раза в три. Весь облом в том, прости за каламбур, когда этот дурак прогуливался с возлюбленной по аллейкам, меня аж потянуло блевать. Вот когда он парился, что с этой его подругой связи нет, когда Нева замерзла, тут я его понял. Зачем суетиться? Он подох счастливым, заметь.

Я. Твои бы размышления —  да учительше русского языка…

Я. Теперь, конечно, легко размышлять, как бы я написал сочинение… Да пошли они все лесом. Из классической литературы сделали полную лажу.. Будь я президентом или министром культуры, все было бы иначе. Первым делом я запретил бы любовь.

Я. (делая пометки). Ну совсем охренел.

Я. Второе: по центральным каналам зарядил бы одну сплошную мерзкую жесткую порнуху. Пускай детишки любуются.