Интернационал дураков

Сначала она вызванивала меня прямо со двора: выгляни в окошко, я только на тебя посмотрю – в такой малости я не мог ей отказать. Но, выглянув, тут же укрыться снова, было как-то не того, я соглашался еще и посидеть с нею в соседнем “Кофе-хаузе”. Мне даже казалось, это ей пойдет на пользу: я был таким тусклым, что двух-трех сеансов, я надеялся, будет довольно. Былой фантом, однако, никак не выпускал ее из своих когтей: сделайся таким, каким ты был, умоляла она, эта твоя вампирша тебя зазомбировала, она же психолог, она знает какие-то хитрости… Бедная Венера слегка тронулась на том, что, если бы мы хоть раз увиделись наедине, она сумела бы освободить меня от психологических чар. Чтобы освободить ее самое, я даже согласился просидеть с нею полчаса на отощавшем кожаном диване ее кузины и впервые в жизни подивился: как можно было до этакого додуматься – сосать друг другу губы, явно предназначенные совсем для другого. Вот вампирша, безнадежно повторяла она, пока я мертвенно подавал ей пальто. И с тех пор звонила все реже и реже.

Но стоило мне услышать искательно-лукавое “приветик…” – и я вновь был счастлив, юн и смел. Когда она со мной, я даже и к несчастной

Галине Семеновне не испытываю ничего, кроме сострадания, в те нескончаемые ночные часы, когда я не решаюсь даже раздеться и подремываю сидя, чтоб хотя бы не в исподнем встретить распатланную фурию в безукоризненной брючной паре, если удушливая поза поднимет ее часов в пять отплатить мне за все мои обиды. Она подвергает меня наиболее убийственной пытке – пытке безобразием. И пару раз ей удалось-таки взять верх. Однажды я вдруг начал колотить себя кулаками по голове с воплем “Да будет ли этому конец!!!!”, а другой раз, отключившись полулежа, в ужасе вскинулся от того, что она трясла меня за грудки, хрипя: “Дрыхнешь?!. Дрыхнешь?!. А я должна подыхать?!.” – и я, зарычав, вцепился ей в руку зубами и принялся рвать ее, как собака, наполняя яростным рычанием ночную тишину.

Когда я опомнился, Гришка тупо разглядывала изжеванное предплечье.

Но все на нас и заживает, будто на собаках, – и мои кровоподтеки на голове, и ее изжеванная рука (правда, расшибленный ноготь на безымянном пальце чернеет еще очень долго). А душа моя исцеляется наложением единственного словечка: “Приветик!..”. Значит, ночные кошмары навсегда остались во мраке, а мы с моей любимой девочкой вот-вот… И мы действительно оказываемся в Люксембургском саду, погруженном в прозрачную бензиновую дымку парижской весны, и я так счастлив, что готов простить волшебному городу те иссечения, которые он позволил проделать над собою наглым бесчувственным дуракам.

Девушка моей мечты, однако, к всепрощению не расположена.

– Я все время думаю: немцы евреям запрещали ходить в парки, а французы так же точно сидели на этих скамеечках, обнимались, кормили птиц…

– Милая, ну можем мы хоть на часок забыть о евреях?.. – умоляю я.

– Если бы французам запретили гулять в парках, то евреи бы там сидели и кормили птиц. Каждый радуется, пока не дойдет его очередь!

Но не могу же я ревновать ее к дорогим и мне мертвецам! Я хлопочу всего лишь о перерывах. Во время которых мне было бы дозволено думать только о ней, смотреть только на нее.

Помимо Жени, я ладил только с гениями да патентованными дураками, не пытавшимися жить своим умом, покой снисходил мне на душу лишь в музеях да центрах содержания умственно отсталых. Но с ними все отработалось до автоматизма – какой-нибудь смышленый визирь переводил президенту наши предложения, президент солидно кивал, вдумчиво ковыряя в носу, и мы катили дальше. А вот творения гениев…

Стыдно сказать, но я их утилизировал: все дворцы и соборы стали только пышными декорациями в спектакле с единственной главной героиней. Нет, я наслаждался и линиями, и звуками – Эльзас,

Страсбург, пламенеющая готика, розовый песчаник, повергающий в немоту, – бесстрашные рыцари-верхолазы, дева-синагога, уступающая деве-церкви, бесчисленные скрещения балок вдоль набережных, сказочные кварталы дубильщиков и кожевников, но я настолько счастлив, что хочу попробовать страсбургского паштета – вечное стремление дураков для жизни звуков не щадить.

А в Лионе, как ни чаровали меня краски, линии и звуки Лион, Одеон,

Рона, Сона, Нотр-Дам-де-ля-Фурьер, – перед глазами все равно стоит блошиный рынок, куда мы выбрались из какой-то средневековой щели. Не старинные, а просто старые вилки, ложки, сахарницы, рюмки, пересохшие широкополые шляпы с мумифицированными цветами, иссохшие кружева, пережившие восстание лионских ткачей полотняные ночные сорочки…

– Ведь это все настоящиевещи, – радостно ахала Женя, – эта рубаха, может быть, даже из монастыря, в ней, может быть, даже кто-то умер!

– Господи, ужас какой…

– Почему ужас? Они на небесах радуются, что от них что-то осталось.

Самое страшное, когда человек исчезает без следа, а тут видишь, она вышивала эту мережку и здесь ошиблась – вот ее след.

– А что это за горы? Через которые мы едем?

– Альпы, дитя мое. Ты достойна представлять российских дураков.

– Сразу надо оскорблять…