Интернационал дураков

Раскрепощенность ее оказалась еще более кощунственной – представляете ту же Венеру Милосскую, простите, раком? В попрании стыда есть своя сласть – но не тогда же, когда имеешь дело с богиней! И ее собственная натура противилась, как могла,- что-то у нее внутри судорожно сжималось и выталкивало меня наружу…

– Ты стала совсем другая… – сквозь одышку изобразил я почтительное удивление, когда мой труженик наконец завоевал для меня право передышки.

– Я без тебя читала журнал “Космополитан”, – со скромной гордостью призналась она, щекоча меня золотом распавшихся волос. -Нас все время учили жить для других. А надо полюбить себя, тогда тебя полюбят и другие.

– Не знаю, меня самовлюбленность отталкивает…

Она блаженствовала, а я разглядел далеко внизу разноцветную землю с речками, полями… Так я гусь, понял я и посмотрел на свои ноги – они были вытянуты в точности как у гуся. И я успокоился. И закурлыкал.

– Разбудили, черти, телефон забыла выключить, – услышал я досадливый голос прильнувшей ко мне большой и горячей Венеры. -Я возьму? Может, на работе чего… Слушаю. Сейчас… Тебя, – удивленно обратилась она ко мне.

В Женином голосе звучала не столько даже обида, сколько недоверие.

– Ты эксперимент надо мной ставишь? Как над лягушкой какой-нибудь?

– Нет, – ответил я, обретая предсмертное хладнокровие. – Пожалуйста, ничего не предпринимай сгоряча. Надо сохранить, что возможно.

– Кто это был? – в Венерином голосе сквозь юморок трепетал страх.

– Я погиб, – просто ответил я.

И начал одеваться трясущимися руками и ногами, не сразу попадая в штанины. Обнаженная Венера довольно долго наблюдала молча и, лишь когда я начал заправлять рубашку в брюки, как бы дивясь, произнесла:

– Надо же, как она тебя запугала!

– Если бы она меня запугивала, я бы ее ненавидел, – со сдержанной ненавистью ответил я. – Но она дарила мне счастье, и я его потерял.

Я не могу говорить грубости женщинам, с которыми только что предавался любовным утехам, пускай и принудительным, – но сейчас я был, как никогда, близок к этому.

Я был прямо-таки ошеломлен, обнаружив, что на промозглой улице все еще влачится этот бесконечный день. И промозглая электричка тоже бесконечно влачилась к месту моей неотвратимой казни.

Темный уголок на Лиговке у мусорного бака мне удалось разыскать довольно скоро. Она ответила совершенно мертвым голосом, и я торопливо произнес, как гвозди вбивая:

– Я прошу об одном: выслушай. А потом можешь убить, я это заслужил.

Мне открыла согбенная японская старушка, на которую какой-то издеватель напялил некогда обожаемые мною очки и вишневый балахон.

Видимо, мое отчаяние и боль в паху сумели что-то ей сказать без всяких слов. И во мне шевельнулось что-то вроде надежды, когда она заговорила первой.

– Сначала ты подарил мне жизнь, а потом сам же ее отнял.

Я съежился, но отражатель мой внезапно брякнул:

– Я тебя породил – я тебя и убью.

Я похолодел, но в ее округлившихся глазках мелькнуло восхищение.

– Ну ты и нахал…

– Помирать, так с музыкой! – понес меня сорвавший узду жеребец.

– Это ты меня убиваешь, а сам трахаешься в свое удовольствие!

– Да какое, к черту, удовольствие! Один только раз, да и то еле-еле!..

– Нет, вы посмотрите на него – он же мне еще и жалуется!..

– А кому мне пожаловаться? Ты у меня единственный друг.

– А разве твоя новгородская тетка тебе не друг?

– Конечно, нет. Друзья так не поступают. Не насилуют.

– Ну, ничего, теперь вы сможете спать друг с другом сколько влезет.

– Нет уж! Она отняла у меня жизнь – больше я ей ничего не должен.

– Уж прямо жизнь!.. Я уверена, ты и сейчас надо мной смеешься. А потом будете смеяться вдвоем.

– Я даже имя твое, – я пал на колени, – не мог бы там произнести!

Я попытался поцеловать край ее вишневого балахона, но она отпрянула, хотя уже не так решительно, как могла бы.

– Как ты, кстати, узнала ее телефон?

– Когда у нас еще ничего не было, ты мне иногда оттуда звонил.

– Вот видишь! Я просто дурак, в этом вся моя вина.

– Дурак… Я не знаю, кем надо быть, чтобы после нашего путешествия…

Мы спали, завтракали вместе… Мне после этого самый невинный флирт сделался противен, а ты – ты мог лечь в постель с другой!

– А я и не ложился, мы стоя… – я покаянно не поднимался с колен.

Она с трудом подавила невольный смешок:

– Я уже и правда не знаю, ты дурак или нахал…

– Дурак, дурак!

Я надавал себе по щекам. Сначала в шутку. А потом вдруг начал колотить изо всех сил, испытывая поистине неземное облегчение. Ты с ума сошел, кричала она, пытаясь хватать меня за руки, но я остановился лишь тогда, когда, промахнувшись, хватил себя по глазу.

Плеснулось желтое пламя, я замер в позе закрывшего глаз ладонью грешника из Сикстинской капеллы.

– Покажи, что ты натворил, – кричала она, но я лишь делал свободной рукой успокоительные жесты: ничего, мол, ничего, сейчас пройдет.

Слезы текли, но глаз видел. Ты сумасшедший, повторяла она, утирая мне слезы бумажной салфеткой, – я не сумасшедший, я просто дурак, повторял я.

– А у нас в леспромхозе говорили: я на дураков не обижаюсь.