Интеграл похож на саксофон

Прямо с вокзала отправился в институт к Мельникову, объяснил положение. Алексей Евгеньевич вызвал секретаря и продиктовал два приказа: один о приеме на работу в ЛенморНИИпроект, а другой, датированный следующим числом, — об увольнении, со штампом в трудовой книжке. От Мельникова я вышел свободным человеком. Вся операция заняла 8 дней.

Наутро я предстал перед начальником отдела кадров Ленконцерта. Это был бритый наголо мужчина с круглыми очками и внимательным взором филина. Я не мог сдержать счастливой улыбки.

— Вот! — торжествующе сказал я и протянул ему готовую для культурного производства трудовую книжку. Кадровик молча изучил ее, потом взял в руки мой паспорт.

— А прописка? — спросил он скрипучим голосом. — Где прописка? Без прописки мы вас принять не можем, идите.

ЛЕНКОНЦЕРТ

В конце концов договорились. Ленконцерт согласился принять меня на срок прописки, на три месяца. На эти три месяца меня удалось прописать к гитаристу Валере Будеру как гостя, приехавшего на долгую побывку. Валера ходил в ЖЭК, любезничал с барышнями, дарил конфеты. Коррупция в те невинные годы носила невинный характер.

Валера был впечатлительным и немного восторженным молодым человеком. Высшей похвалой у него было восклицание: «Ну ты змей!» Скорее всего, он имел в виду Библию, Бытие, глава 3, стих 1: «Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог».

Валера очень хотел научиться по-английски и носил с собой небольшой словарик, откуда выписывал в блокнотик. Однажды он подошел ко мне с хитрой физиономией, заглянул в свой блокнотик и выпалил: «You kite!»

Еще об изучении английского. В анкете военкомата, где я числился офицером запаса, я зачем-то указал, что владею английским. На дом принесли повестку, пришлось явиться. Крепкий коротыш в штатском, как только я переступил порог, огорошил меня тарабарской фразой:

— Радио фэнз инкриз ёр спешалайзд нолидж!

— А? — спросил я растерянно.

— Да… — сказал крепыш. — Не знаете вы английского. Ну ладно, идите.

Я не стал возражать, говорить, что услышанное английским вряд ли и назовешь, и благоразумно ретировался. И слава богу — потому что других умников забирали в армейский радиоперехват прослушивать вражеские разговоры.

Серьезную встречу с военкоматом мне еще предстояло пережить, а пока я упивался вольной жизнью артиста эстрады. Самым большим артистом среди нас был, несомненно, Эдик Л. У нас Эдик сидел за ударными, но в традиционном джаз-банде, в диксиленде, он играл на банджо; кроме того, снимался в кино. У Эдика на «Ленфильме» была ставка киноактера второй категории. Он играл в фильмах о войне исключительно фашистов, обычно вторым планом в нацистской канцелярии. Эдик умел делать страшное лицо, растягивая рот от уха до уха. Брови угрожающе нависали над пустыми глазами — короче, зверь, а не человек.

Как актер он не разделял роли на маленькие и большие, все они для Эдика были колоссальными, затмевающими горизонт. Фашистская стезя сильно ударила ему по мозгам, ощущение принадлежности к высшей расе не покидало его — понятно, внутри исполняемой роли. Эдик уже не играл роль, а жил в ней. Все его существование представляло собой череду сцен, скетчей, которые он сам придумывал и сам тут же разыгрывал. «Распустились, хамы!» — громко, на весь Невский, провозглашал он своим резким, как хлыст, баритоном. При этом был одет как чеховский интеллигент: помятая шляпа борсалино с загнутыми вверх краями, болтающийся шарф, суконные боты на резиновом ходу.

Как-то мы встретились с ним днем в кафе «Север», где подавали бульон в чашках со слоеным пирожком. На сцену вышел оркестр, сыграл вступление, певичка запела первые строки:

Пахнет летом, пахнет мятой…

Эдик встал, громыхая стулом, и на все кафе произнес голосом Левитана: «Пойдем отсюда, Севочка, здесь что-то… пахнет!»

Эдик презирал правила социалистического общежития и на транспорте ездил бесплатно. Однажды его застукал контролер, Эдик стал с ним пререкаться. Постепенно в процесс включились пассажиры, особенно возмущался какой-то полковник. Эдик встал в позу из греческой трагедии и направил на полковника указующий перст. «Откуда ты? — спросил он громким театральным голосом. — Почему ты здесь? Почему ты не умер? Почему ты не сгорел в танке, как мой отец?» С этими словами он гордо покинул транспортное средство, благо была остановка и двери открылись.

Как-то мы ехали с репетиции. Войдя в троллейбус, Эдик трубным голосом вопросил: «Э-э… Василий!» Человек семь или восемь повернули голову. «Представляешь, Севочка, — сказал он мне сдавленным шепотом, — сколько их?!»

На репетициях Эдику было откровенно скучно — публики нет, красоваться не станешь. Он сидел с мрачным набрякшим лицом, выпятив толстые губы, нечесаные лохмы торчали во все стороны. Мартик старался не обращать внимания, но потом не выдержал:

— Послушайте, Эдик, что с вами?

Эдик встрепенулся, в воздухе запахло драмой.

— Жизнь такая, — глубокомысленно пояснил он, — окна на помойку.