Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

В те времена такой вопрос равнялся современному вердикту присяжных: «Виновен и не заслуживает снисхождения», — но тут подвернулась тетка и, отвешивая придворный реверанс, ловким образом обратила внимание государя на наш «парад».

Император взглянул, улыбнулся и, обращаясь ко мне, как к ближе всех стоявшей из «парадных», милостиво сказал:

― Боже мой!.. Что это вы так разрядились?..

Тетка впилась в меня глазами...

Я поклонилась и ответила:

― Мы примеривали платья... Не хотели лишиться счастия видеть Ваше императорское величество и прибежали, как были!..

Государь улыбнулся, низко поклонился и сказал:

― Нижайшее вам за это спасибо!..

Затем он стал шутить с нами, спрашивал, кто из нас его «обожает»... и на наше молчание, смеясь, заметил:

― Что это?.. Неужели никто?.. Как вам не стыдно, mesdames... Ведь даже дьячка обожаете... а меня никто?..

В эту минуту, когда государь уже значительно успокоился от гнева, дано было знать злосчастному эконому Г<артенберг>у, что он может появиться. Тот вошел бледный и трепещущий... Принц Ольденбургский гневно указал ему на государя и дал знак приблизиться к Его величеству. Г<артенбе>р<г> еще сильнее побледнел и ни с места.

Засуетилась тетка. Она и государю продолжала улыбаться... и эконому делала какие-то таинственные знаки... Государь заметил все эти маневры и повернулся в ту сторону.

Г<артенбе>р<г>а почти вытолкнули вперед.

Государь взглянул на него и сдвинул брови. Кто когда-нибудь видал императора Николая в минуты гнева, тот, конечно, знает силу и мощь этого исторического взгляда.

Г<артенбе>р<г>, встретившись глазами с государем, почти на пол присел от испуга.

― Ты эконом?! — громко прозвучал голос императора.

Никто не слыхал ответа на этот вопрос, да вряд ли злосчастный эконом и отвечал что-нибудь...

― Хорошо!.. — сказал государь, но тут опять подоспела <тетка> Анна Дмитриевна и начала что-то сладко напевать относительно нашего восхищения бальным туалетом и приготовлений наших к предстоящему балу.

Государь вновь занялся «парадными» воспитанницами, и... эконом был спасен.

Нарушены были на этот раз все обычные порядки детских обедов, старший класс вместо того, чтобы следовать из столовой первым, пропустил оба меньшие класса... «Парадные» остались сзади всех и допущены были в швейцарскую провожать государя...

Он уехал довольный, обещав прислать нам всем конфект... Тут нам разрешено было переодеться, а на следующий день действительно роздали всем нам присланные государем бонбоньерки с конфектами...

Эконом остался на месте, и только кормить нас стали несколько сноснее, потому что надзор за этим, к крайнему конфузу нашего доброго, но несколько слабого принца, поручен был камергеру Вонлярлярскому, который и приезжал раза по два в неделю к нам в столовую в обеденное время. <...>

Выпуск приближался, а с ним надвигалась и новая жизнь, к которой немногие из нас относились вполне сознательно и серьезно.

Иные ждали выпуска с горячим и совершенно понятным нетерпением, другие втайне боялись грядущей, неведомой свободы... Я говорю — втайне, потому что явно сознаться в нежелании расставаться с институтом считалось и странным, и как бы даже предосудительным.

Каждой из нас хотелось представить перед подругами грядущую жизнь раем и далекий, почти забытый «дом» — идеалом благополучия.

Подходили к развязке и многие из детских невинных романов наших, и хорошенькая Патти Ко—на, например, с маленького класса «обожавшая» Андрюшу Б—ва, брата одной из наших воспитанниц и с первых дней своего «обожания» встретившая в Андрюше полное сочувствие, — вышла за него замуж в первый же год после выпуска, несмотря на то, что и сам Андрюша в то время был почти мальчиком, так как только за год до нашего выпуска окончил курс в Училище правоведения. <...>

Так называемые «инспекторские экзамены» прошли тревожно. Наш класс, отличавшийся очень блестящими особами в смысле внешней красоты, а равно и в смысле светскости и талантов, насчитывавший несколько прекрасных певиц и очень хороших музыкантш, — особенной ученостью не отличался, и наши преподаватели танцев и прочих art d'agrément[72] были несравненно спокойнее за исход экзаменов, нежели наши профессора.

В общем, все сошло относительно благополучно, и с окончанием инспекторских экзаменов фактически окончился и весь наш курс наук.

Оставались только публичные императорские экзамены, к которым и готовиться почти не приходилось, так как почти все заранее знали, что именно они будут говорить и на какие вопросы им придется отвечать.

С окончанием инспекторских экзаменов началась относительно и наша свободная жизнь, до некоторой степени вне строгих законов, которым нам до того дня приходилось обязательно подчиняться.

Мы вставали несколько позднее, имели право опаздывать к общей молитве, классов для нас уже не полагалось, и, проведя день в свободном чтении книг с почти бесконтрольным личным выбором, мы ложились значительно позднее, нежели полагалось по строгим, до того дня обязательным для нас правилам.