Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Это было что-то бурное, вольное, неукротимое... Какая-то особенная стихийная сила среди нашего детского населения... И все это как-то фантастически связано было с голубым цветом детских платьев. Стоило пройти трем очередным годам, и те же девочки, сбросив с себя задорный голубой мундир, делались внимательней к маленьким, уступчивы с классными дамами и только с заменившими их «голубыми» слегка воевали, потому что, в сущности, с ними нельзя было не воевать.

Я, в силу своей исключительной научной подготовки, сделалась объектом особо усердных преследований «голубых». Они прозвали меня «восьмым чудом» и при встрече посылали мне вдогонку этот эпитет, изредка изменяя его на эпитет «кометы», значение и смысл которого так и остались мне непонятными. <...>

Возвращаюсь к своему «кофейному» классу, или к «кафулькам», как нас дразнили «голубые».

Это оригинальное прозвище существовало уже в стенах Смольного монастыря задолго до моего поступления туда и приобрело такую широкую известность, что император Николай, всегда удивительно ласковый и приветливый к детям, как-то сказал, глядя попеременно то на нас, то на «голубых»:

― Ну охота вам, mesdames, связываться с «кафульками»!.. Fi done![61] <...>

Я уже говорила, что поступила годом позже назначенного срока, так что остальные «кофейные» имели уже случай видеть императрицу Александру Федоровну неоднократно, я же еще ни разу ее не видала.

Несмотря на сравнительное развитие мое, я все-таки была восьмилетним ребенком. Детское воображение работало во мне живо, и я особенно склонная была к фантастическим представлениям о том, чего я сама не видала. Так, об особах царской фамилии я только слышала, живя в провинции, не видала их никогда, и представление мое о них носило печать чего-то чудесного.

И вот однажды перед обедом по классам «кофейных» молнией пронеслась весть: «Государыня приехала с одною из дочерей своих, и мы увидим их в столовой!..» Прибежали пепиньерки и классные дамы, стали обдергивать и поправлять «кафулек». В коридоре показался унтер-офицер Андрей Иванов с маленькой раскаленной плиткой, на которую он лил какое-то куренье... Куда-то вихрем пронесся наш эконом Гартенберг. Сторож Никифор появился в коридоре в новом мундире... Словом, вся праздничная обстановка была налицо...

Нас собрали в рекреационную залу и стали устанавливать по парам.

― Государыня уже в столовой! — торопливо говорит вошедшая в залу тетка моя, инспектриса. — Ведите скорее детей!..

И мы торопливо строимся и ускоренным шагом направляемся в столовую.

Я почти бегу... В моем сильно возбужденном воображении видением встают и корона, и порфира, и блеск каких-то фантастических лучей...

Но вот мы и в столовой.

― Nous avons l'honneur de saluer Votre Majesté!..[62]— кричим мы все заученным хором.

Но где же императрица?.. К нам с приветливой улыбкой подходит худенькая, идеально грациозная женщина в шелковом клетчатом платье, желтом с лиловым, и в небольшой шляпе с фиалками и высокой желтой страусовой эгреткой. Ни диадемы, ни порфиры... ни даже самого крошечного бриллиантика!.. Я разочарована...

Рядом с императрицей стояла высокая и стройная блондинка идеальной красоты, с строгим профилем камеи и большими голубыми глазами. Это была средняя дочь государыни великая княжна Ольга Николаевна, впоследствии королева Вюртембергская, одна из самых красивых женщин современной ей Европы.

Тетка моя доложила государыне о моем поступлении в институт, и она милостиво пожелала меня видеть.

― Mais c'est une grande demoiselle, toute raisonnable![63] — улыбнулась она своей обаятельной улыбкой на мой низкий реверанс, отвешенный по всем законам этикета.

Насчет реверансов у нас тоже было гораздо строже, нежели насчет уроков!

Императрица милостиво потрепала меня по щеке и сказала, что она передаст государю, какую «petite merveille»[64] привезли ему в пансионерки.

Тетка моя была очень довольна этим и очень ласково обошлась со мной, что, кстати сказать, случалось с ней нечасто.

Я не одна из ее родственниц воспитывалась в Смольном; во внимание к ее личным заслугам этому учреждению, кроме меня воспитывались еще четыре ее племянницы, дочери ее другого родного же брата, и она нас всех, по-видимому, не особенно горячо любила, вымещая на нас этим недружелюбным чувством то, что даваемое нам воспитание служило ей как бы наградой за ее долголетнюю и ревностную службу, тогда как в душе она, наверное, предпочла бы этому всякую другую награду. <...>

Я уже сказала выше, что каждая из нас, на все 9 лет, поступала в исключительное распоряжение той классной дамы, в дортуаре которой она числилась. Это была ее прямая наставница, ее гувернантка, женщина, призванная заменить ей отсутствующую мать.

Конечно, трудно было бы требовать, чтобы каждая из классных дам проникалась пламенной, чисто материнской любовью к двадцати пяти приемным дочерям, — но во всяком случае можно было бы вносить во взаимные отношения и больше душевности, и более сознания известного долга.

Ни того, ни другого налицо не было.